Истинная дракону: Пламя страсти. - Анастасия Алексеевна Смирнова

покачала головой, ее глаза наполнились слезами.

— Я говорила о свете! О любви, которая исцеляет! — ее слова посыпались, спотыкаясь друг о друга. — А это… это ужасно! Это не спасение, это двойная гибель! Я не позволю! Я не благословлю это!

Она смотрела на меня, и в ее взгляде больше не было той материнской нежности, а лишь панический, животный страх.

— Дитя мое, ты не понимаешь. Ты не знаешь, что такое эта тьма. Она съест тебя заживо. Он… — она снова посмотрела на сына, и ее лицо исказилось мукой, — он не вынесет, если из-за него погибнешь ты. Это убьет его вернее любого проклятия. Нет. Нет и нет.

Она замолкла, беззвучно рыдая, отчаянно качая головой. Ее вера оказалась хрупкой. Она верила в красивое спасение, в чудо без жертв. Суровая реальность ритуала сломала ее.

Кэлтан медленно поднялся. Его лицо было каменным, но в глазах я увидела не гнев, а бесконечную печаль и… решимость.

— Хорошо, матушка, — сказал он тихо. — Мы не будем этого делать.

Он солгал ей. Прямо в глаза. Солгал, чтобы успокоить, чтобы дать ей хоть иллюзию покоя.

Он взял меня за руку и повел прочь из зимнего сада. Мы не оглядывались на ее согбенную, трясущуюся фигуру.

Дверь в библиотеку закрылась за нами, отсекая внешний мир.

— Она не поможет нам, — констатировал он, его голос был ровным и пустым. — Ни советом, ни присутствием во время ритуала. Ничем.

— Тогда мы сделаем это сами, — ответила я, и мое сердце бешено колотилось, но голос не дрогнул. — Мы уже все знаем. Нам не нужен свидетель.

Он повернулся ко мне, и в его взгляде читалась та же мысль. Отказ матери не остановил его. Он лишь отсек последнюю нить, связывающую его с надеждой на иной исход. Теперь у нас был только один путь. Вперед.

— Сегодня ночью, — прошептал он. — В старой часовне. Там… там самая тонкая граница между мирами. Это даст ритуалу силу.

Я лишь кивнула. Страх был. Да, он был, ледяной и тошнотворный. Но он был ничто по сравнению с ясностью цели. Мы сделаем это вопреки всему. Вопреки проклятию, вопреки страху, вопреки отказу той, что подарила нам эту надежду.

Мы остались одни. Но мы были вместе. И этого было достаточно.

Ночь опустилась над поместьем Роверон, густая и немая, будто сама тьма прислушивалась к нашему решению. Мы прокрались по спящим коридорам, как воры, крадущие не сокровища, а шанс на жизнь. Воздух был ледяным, и каждый скрип половицы отдавался в ушах оглушительным грохотом.

Старая семейная часовня встретила нас запахом пыли, воска и столетий. Лунный свет, пробиваясь сквозь разбитое витражное окно, рисовал на каменном полу призрачные разноцветные узоры. В центре, перед закопченным алтарем, мы и разложили книгу, раскрытую на зловещей странице.

Кэлтан дрожащей рукой зажег две толстые черные свечи — единственный источник живого света в этом месте смерти. Пламя затрепетало, отбрасывая на его осунувшееся лицо длинные, пляшущие тени.

— Последний шанс отказаться, Эйра, — его голос был хриплым шепотом, который поглотила гробовая тишина часовни. — Я пойму.

В ответ я просто сняла с шеи тонкую серебряную цепочку с крошечным кулоном — единственную драгоценность, которую я привезла из старой жизни. Бросила ее на пол, в пыль. Жест был красноречивее любых слов. От старой жизни не осталось ничего.

Я протянула ему руку, ладонью вверх. Белая, беззащитная кожа в сиянии луны казалась еще бледнее.

— Давай закончим это, — сказала я.

Он кивнул, и в его глазах вспыхнула та самая ярость — против судьбы, против проклятия, против всего мира, что довел его до этого момента. Он достал из складок плаща небольшой ритуальный нож с рукоятью из черного дерева. Лезвие блеснуло в свете свечей.

— Кровь — проводник воли, — процитировал он хрипло слова из книги. — Кровь — мост между душами.

Он провел острием по своей ладони. Темная, почти черная в этом свете кровь выступила из разреза и тяжелой каплей упала на каменный пол. Он не моргнул.

Потом его взгляд вопросительно устремился на меня. Я кивнула, сжав зубы.

Он был быстр и точен. Острая боль, жгучая и чистая, пронзила мою ладонь. Я вскрикнула, но не отдернула руку. Наша кровь, алая и темная, смешалась на лезвии ножа.

Он отшвырнул его в сторону. Звон металла о камень прокатился по часовне, нарушая мертвую тишину.

— Теперь, — его пальцы сцепились с моими, рана к ране. Боль стала острой и единой. — Доверие. Добровольность. Любовь.

Он начал читать. Слова были древними, гортанными, полными нечеловеческой силы. Они не звучали, а вибрировали в самом воздухе, заставляя дрожать пламя свечей. Холодный ветер, которого не могло быть в запечатанной часовне, закружил вокруг нас, поднимая клубы пыли.

Я не понимала слов, но чувствовала их смысл. Они были о связи. О единстве. О принятии всего, что есть в другом — света и тьмы, надежды и отчаяния.

И тогда я это почувствовала.

Холод.

Не физический, а какой-то внутренний, пронизывающий душу. Он исходил от него, от нашей сплетенных рук, и медленно, неумолимо, словно черная вода, начал просачиваться в меня. Это была его боль. Его одиночество. Древний, как само время, ужас, отравлявший его род. Он тек в меня по кровавому мосту, и мир вокруг померк.

Я застонала, пытаясь вырваться чисто инстинктивно, отшатнуться от этого леденящего прикосновения небытия. Но его пальцы сжались крепче, почти до хруста костей.

— Держись! — его голос прорвался сквозь нарастающий гул, полный отчаянной мольбы. — Эйра, ради всего святого, держись!

Я зажмурилась, чувствуя, как эта чужая тьма заполняет меня, вытесняя все светлое, все мое. Это было похоже на утопление в черной, маслянистой жиже. Воспоминания, не мои, проносились перед внутренним взором — чужие смерти, чужая ненависть, безысходность поколений.

Я хотела кричать, но не могла дышать.

И тут я поняла, что это и есть оно. Проклятие. Не абстрактное понятие, а живая, голодная сущность. И теперь оно чувствовало меня. Новую добычу.

Внезапно гул стих. Ветер упал. Свечи погасли, словно их и не было.

В кромешной, абсолютной тишине и темноте я ощутила его. Не Кэлтана. Не человека. А ту самую Тьму. Она обернулась ко мне, оценивающе, с древним, безразличным любопытством. Она видела мою душу, такую хрупкую и чужеродную.

И тогда из самой глубины меня, из того уголка, где еще теплилась моя воля, родился не крик,