Танго втроем - Мария Нуровская

Я даже обрадовалась. Постановка, в которой я была занята в театре, сошла с афиши, а жалованье мое было совсем символическим. Гастроли в провинции могли поправить мое материальное положение.

По коридору идут медсестры – только их деревянные сабо так постукивают при ходьбе. Остановились возле моей двери.

– Здесь лежит эта актриса, – долетает до меня шепот.

– Можешь громко говорить, она все равно ничего не услышит.

Мое возвращение в спектакль было похоже на возвращение домой. Настоящего дома у меня никогда не было. Мать, вечно замотанная, воспитывала меня одна. Утром убегала на свою основную работу, вечерами подрабатывала билетершей в кинотеатре.

– Кем вы себя чувствуете, – спросил меня как-то дотошный Яловецкий, – дочерью чиновницы или билетерши в «Парадизе»?

На секунду я задумалась.

– Ни то ни другое. Мы с мамой были как сестры…

Критик прищелкнул пальцами:

– Уходишь от ответа, маленькая моя, но я найду способ справиться с тобой.

«Я сама с собой с трудом справляюсь», – подумалось мне. Пока я не понимала, как сложится моя дальнейшая жизнь. Роли приходили и уходили, потихоньку что-то от меня отнимая. Каждый раз возникало ощущение потери, будто от моей души отрезали по кусочку. А ведь мне было немногим больше двадцати. Что же станет со мной через несколько лет? Покой и гармонию в мою жизнь вносила роль Ирины. Мы накрепко срослись с ней: она была мною, я – ею. Когда она стояла, опершись на колонну в доме Прозоровых, и произносила свою реплику: «Зачем вспоминать?», все вставало на свои места. Надо сказать, что в нашем коллективе царила доброжелательная атмосфера. Мы называли себя «труппой бродячих актеров» и старались не обращать внимания на трудности в поездках. Из города в город мы переезжали в видавшем виды микроавтобусе, ночевали в гостиницах, в которых бывало по-разному. С наступлением реформ Бальцеровича Польша начала меняться на глазах, приватизация шла полным ходом, однако большинство периферийных гостиниц все еще оставались в руках государства, и это чувствовалось. Серое, застиранное постельное белье, на окнах занавески жутких расцветок, а в ресторане – несъедобная еда. Особо по этому поводу мы не расстраивались, точнее, многого старались не замечать. Возвращаясь, уставшая, после спектакля, я не рисковала принимать гостиничную ванну – она казалась мне грязной. Я просто вставала под душ и, сама того не желая, устраивала целый потоп в ванной.

Был очередной городок на нашем пути. Как обычно, после третьего акта я вернулась в свою гримерку. Предстояло отыграть четвертый. Присев в кресло, заметила на поручне другого кресла черную водолазку Зигмунда. Режиссер частенько ходил в ней. Очевидно, ему стало жарко и он скинул ее здесь. Гримерка была одна на всех.

Глядя на эту водолазку, я подумала: сейчас мне предстоит произносить слова в диалоге с Тузенбахом: «Я не любила ни разу в жизни. О, я так мечтала о любви, мечтаю уже давно, дни и ночи, но душа моя, как дорогой рояль, который заперт и ключ потерян».

Я подошла и прикоснулась к черной мягкой материи. И внезапно пришло озарение. Да ведь я люблю! Давно уже люблю этого человека, быть может, даже с того самого дня, когда на первой репетиции он взял меня за подбородок и, заглянув в глаза, сказал:

– «Три сестры» – пьеса, где все происходит внутри героев. В их головах и душах. И запомни, это пьеса не грустная, а ностальгическая! – На меня тепло смотрели его глаза. – Мы ведь понимаем друг друга?

Я кивнула, а мои растрепавшиеся волосы коснулись его щеки. Он смешно сморщил нос…

Начался четвертый акт. Я вышла на сцену, но играть было неимоверно трудно. Временами текст как будто улетучивался из головы, а произнося слова: «Я не любила ни разу в жизни», про себя я твердила: «Неправда, неправда», и вдруг испугалась – как бы ненароком не произнести этого вслух…

Едва зайдя в гостиничный номер и включив верхний свет, я замерла перед зеркалом, всматриваясь в свое лицо. Придирчиво изучала. Можно ли назвать его красивым? Если брать каждую черту по отдельности, счет был не совсем в мою пользу. Да, у меня большие, темно-орехового цвета глаза в густой оправе ресниц, однако нос слегка подкачал, рот пухлый с чуть выпяченной нижней губой, а дальше – острый подбородок. Но все это неплохо складывалось в одно целое. Пожалуй, главным моим козырем были волосы – пушистые, пепельно-русые, того натурального цвета, которому завидовали мои однокурсницы. Обычно я ходила с распущенными волосами – в их разлетающемся ореоле мой длинный нос был не так заметен. Кошмаром моего школьного детства стало прозвище Буратино. Когда я была совсем маленькой, то почему-то боялась этой сказки, она казалась мне жестокой. Страх наводила и сама кукла с острым длиннющим носом. В первых классах начальной школы меня изводили этим прозвищем. Правда, давно это было. Сейчас я была взрослой женщиной, которая смотрела в зеркало и задавалась вопросом, можно ли ее полюбить. Прошел год, прежде чем я нашла на него ответ. А пока стояла и размышляла о чертах своего лица. Его можно было назвать красивым, а можно – неинтересным, но только не страшным. А мое тело? Кажется, оно было вылеплено как надо. Зигмунд как-то бросил вскользь:

– У тебя ноги прямо как у Софи Лорен. Правда, она ростом повыше, соответственно, и ноги у нее подлиннее!

Ага, заметил мои ноги. А может, сказал просто так, в шутку. Режиссер любил пошутить. Был мастак на шутки-прибаутки и не упускал случая позубоскалить, иногда даже, по-моему, перебарщивал. Но ему прощалось. Ему многое прощалось.

«О господи, что теперь будет?» – растерянно думала я.

Снова мама. И как сильно плачет!

Мы побывали еще в нескольких городах, прежде чем вернулись в Варшаву. Коллеги замечали, что я все время не в настроении, но я объясняла это усталостью.

– Замучили мы нашу девочку, – пожалел меня Зигмунд.

Преподаватель по-разному меня называл: на «ты», на «вы», девочка, маленькая… А как он думал обо мне? Я наконец осознала, кто он для меня, но по-прежнему не имела понятия, кто я для него. Бывшая студентка? Преподаватель и его ученица? Но так ли это? А может, звезда? Или скорее его творение, что-то вроде Галатеи. Наверняка он думает, что сотворил меня, сформировал как актрису. К счастью, ему не передали слова, которые сказал о нас Яловецкий: «Ученица, которая переросла своего учителя». Сдается мне, что критик из чистой зловредности приуменьшал талант Зигмунда как актера и педагога. Зигмунд умел передать другим те актерские навыки, до которых дошел своей головой, а это уже немало. Говорят, такая великая на сцене фигура, как Тадеуш Лонцкий, педагогом был слабым. Учиться у него можно было, только глядя, как он играл. Но обычно это был урок унижения. Я записала на видеокассету спектакль о Богуславском. Гениальнейшая роль! Каждый раз, когда пересматриваю запись, по моим щекам текут слезы.

* * *

Я вдруг почувствовала тоску по жизни, от которой добровольно отдалилась. Мои так называемые каникулы затянулись, да и каникулы ли это? Мне страшно, я боюсь своей неподвижности и молчания… но как мне теперь его прервать? Мой протест был спонтанным, я взбунтовалась против того, что со мной произошло… А что со мной, собственно, произошло?