Хризолит и Бирюза - Мария Озера

class="p1">Его кресло всё ещё возвышалось в ложе, как трон на театральной сцене, но теперь на этом троне восседала смерть. Его голова безвольно склонилась набок, лицо посерело, а багряная кровь, как шёлк, растекалась по груди, впитываясь в ткань мантии.

По залу металась стража — как стая перепуганных воробьёв, взвилась в панике, не зная, что делать. Устранить ли толпу? Искать убийцу? Защищать остатки престола? Шёпоты о ранении императора уже перешли в уверенные голоса. Паника множилась, как пламя в сухой траве.

Нивар встал на одно колено, прикрыв меня плечом, и резко, властно закричал:

— Врача! Живо! Император ранен!

Первым, кто отозвался, оказался молодой военный хирург. Он подбежал быстро, без промедления, с лицом, застывшим в сосредоточенной решимости. Под мундиром колыхались металлические инструменты, и в их дребезжании слышалась тяжесть имперского долга.

Он склонился над Гарольдом. Пальцы его были быстры и точны, как у пианиста: проверил пульс, раскрыл веки, приложил ухо к груди.

Император дышал — едва. Сложно, прерывисто, будто каждая попытка вдоха давалась ценой жизни. Его тело всё ещё было тёплым, но взгляд — потухшим. Он не отвечал. Не двигался.

— Кома, — коротко бросил врач. — Нам нужны носилки. Немедленно. Шанс — есть. Но минуты — решают всё.

В его голосе не было сомнений. Только сухая правда.

А я всё ещё лежала, не в силах подняться, чувствуя, как мир рушится не сценой, не залом, а в самой моей груди. Где-то внизу толпа гудела, как прибой перед штормом. Двор, народ, власть, кровь. Всё смешалось. И только одна рука всё ещё крепко сжимала мою.

Рука Нивара.

Молодой доктор не оставался один: к нему поспешил ещё один — плотный, чуть сутулый, с быстрыми глазами, чьё имя я тоже не запомнила. Они вдвоём, почти не переговариваясь, осторожно извлекли императора из резного кресла, как вынимают святыню из разрушенного алтаря. Он был тяжёл, не только физически, — его тело уже хранило в себе всю неподъёмную тяжесть власти.

С предельной бережностью они уложили Гарольда на пол, на бархатную дорожку ложи, где всего несколько минут назад стояли хрустальные бокалы.

Руки врачей были быстры, точны, почти благоговейны. Они расстёгивали тяжёлые пуговицы сюртука, поднимали складки мантии, раздвигали ткань, надеясь обнаружить входное отверстие на теле. Но кожа груди, шеи, живота — была цела. Ни следа выстрела. Только багровое пятно расползалось по вороту, всё ближе к лицу, впитываясь в бороду и седые виски.

Тогда военный доктор, слегка морщась, наклонился ближе и осторожно отвёл в сторону мокрые от крови волосы, слипшиеся в чёрные нити. И там, в темени, прямо над линией кости, он обнаружил входное отверстие — узкое, почти незаметное, как родимое пятно, как последнее поцелуйное клеймо судьбы.

— Вот он, вратарь ада, — выдохнул кто-то сзади.

Пуля застряла глубоко в черепе — внутренняя глухая рана, несущая с собой безмолвный приговор. Удалить её было невозможно. Но молодой хирург, не колеблясь, очистил рану от запекшейся крови: крошечный фонтан вновь хлынул на пальцы врача, а затем дыхание императора, до того прерывистое и сиплое, вдруг стало ровнее. Он всё ещё был жив. Жив.

Однако глаза его оставались закрыты, губы не шевелились. Тело лежало, как храм, покинутый богом.

— Рана смертельна, — наконец произнёс доктор, тихо, с достоинством, как будто отдавал последний приказ, и встретился взглядом со вторым врачом, который лишь молча кивнул.

Но тут возникла новая дилемма: нельзя было оставить императора в стенах театра, где люди всё ещё рыскали, где толпа звенела, как натянутая струна. Но и везти его во дворец — по булыжным мостовым, в карете или автомобиле — означало убить его по дороге. Он бы не выдержал ни вибрации, ни тряски.

И тогда кто-то предложил решение. На той же улице, прямо напротив театра, стоял скромный дом портного, известного тем, что шил на семью Гарольда костюмы ещё при прежнем императоре. Каменное здание, с толстыми стенами и тихим двором, казалось идеальным убежищем для умирающего.

Носилки внесли почти молча. Императора укрыли тёмным полотном, но лицо не закрыли: оно было белым, как снег, и величественным, как вырезанный из мрамора бюст. Толпа расступалась, портьеры тихо шуршали, и всё это напоминало не медицинскую эвакуацию, а древнюю мистерию о переносе тела святого.

А когда всё закончилось, и ложа опустела, я вдруг почувствовала, как что-то внутри меня треснуло.

Сначала — только холод в пальцах. Затем — сдавленная грудь. И, наконец, — слёзы. Без звука, без смысла. Не от горя, нет. Просто накопившееся напряжение, словно прорванный шлюз, — наконец нашло выход.

Я не сопротивлялась.

Я села на пол, поджав ноги, прижав колени к груди. Мрамор холодил сквозь тонкую ткань платья. Пыль от ковровой дорожки поднималась в воздух и медленно оседала, как пепел после пожара. Где-то сквозь щели окон тянуло холодом — сквозняк, лёгкий ветер, и в нём плясали частицы пыли, будто золотые мушки, танцующие в траурной пляске.

Мне казалось, что я всё ещё слышу толпу. Что стены дышат её страхом. Что в шепоте театра, в шелесте занавеса звучит всё тот же вопрос: что теперь?

Передо мной опустился Нивар. Его движения были неспешны, почти церемониальны — как будто этот жест имел большее значение, чем просто сочувствие. Он молча убрал с моего лица выбившуюся из причёски прядь и, кончиком пальца, прохладным, чуть дрожащим, смахнул с моей щеки солёную слезу. Прикосновение было таким осторожным, будто он прикасался к иконе.

Сознание, до того затуманенное страхом и звоном крови, прояснилось. Взгляд тоже прояснился — и я увидела его лицо: усталое, но живое. Глаза, полные света и боли, будто выжженные страхом за меня. И невидимая сила, идущая откуда-то из груди, из живота, из того странного, глубокого места, где рождаются желания, толкнула меня вперёд — в его объятия.

Я обвила его шею руками, дрожа так, будто меня сотрясала лихорадка. Он не произнёс ни слова — только прижал меня к себе, гладя по затылку, перебирая мои волосы, убаюкивая не голосом, а дыханием.

Он что-то шептал — едва различимо. Его губы почти не двигались, но я чувствовала, как слова проникают в меня сквозь кожу. Голос был низким, теплым, нежным, и каждая интонация словно впивалась под рёбра, наполняя пустоту.

Я вжималась в него всё крепче, не различая больше, где заканчиваюсь я, и где начинается он. Мне казалось, если он отпустит — я рассыплюсь. Как треснувшая фарфоровая ваза, которую держат лишь чужие руки. Страх, доселе сдавливавший грудь, начал отступать, как отступает прилив, оставляя за собой солёные следы на коже.