Хризолит и Бирюза - Мария Озера

— Тебе придётся подождать, пока я найду камердинера, который отведёт тебя в твою комнату, — сдержанно сказал Нивар. — Если ты голодна, я распоряжусь подать тебе еду наверх.

Я кивнула. Слова давались с трудом. Мне казалось, я вошла не просто в чужой дом, а в капкан — тёплый, мягкий, роскошный, но оттого не менее коварный. Граф отошёл вглубь холла, оставив меня наедине с витражными тенями и странной тишиной, будто всё здание прислушивалось к моему дыханию.

Через несколько минут он вернулся с лёгкой усмешкой.

— Камердинер, видимо, занят делами государственной важности, — сказал он с иронией, от которой мне стало не по себе. Я почувствовала себя гостьей в доме, где гость — лишь пешка. Хотелось расспросить, но любопытство всё ещё проигрывало страху. Этот дом был красив, но жил своей, совершенно чуждой мне жизнью.

Из кухни вышла пожилая женщина — у неё были добрые глаза и уставшее лицо. Она посмотрела на графа с лёгким удивлением, будто не ждала его возвращения столь скоро.

— Елена, проводи даму в гостевую комнату, — коротко произнёс Нивар.

Она взглянула на меня с участием и мягко улыбнулась, придавая происходящему оттенок домашнего тепла — такому теплу, которое особенно ощущается на фоне холода.

— Пойдём, девочка моя, — сказала она тихо, почти шёпотом, и легонько подтолкнула меня в сторону лестницы. Я послушно пошла за ней, едва заметно обернувшись: Нивар уже скрылся за дверью одной из комнат.

Коридоры особняка были узкими, длинными, увешанными старинными гобеленами и потемневшими от времени портретами. Сквозняк легко касался щиколоток, будто что-то незримое двигалось следом. Шаги Елены звучали глухо, а запахи кухни — тёплый хлеб, корица, сушёные травы — смягчали нарастающее напряжение. Мне казалось, за каждым углом может скрываться история. Или привидение.

Мы поднялись на третий этаж. Лестница скрипела мягко, словно подбирала звуки, чтобы не потревожить стены. Елена открыла одну из дверей и с жестом пригласила внутрь.

В комнате было тепло. Свет от настольной лампы падал золотыми пятнами на ковёр, старинная мебель, обтянутая изумрудным бархатом, говорила о сдержанном, но изысканном вкусе. На столе стоял букет свежих цветов — этот штрих показался мне особенно странным: кто-то готовился к моему визиту заранее. На кровати покоилась аккуратно сложенная одежда.

Нивар знал, что я приеду. Или… надеялся?

Вдруг меня охватило чувство, будто я не гостья, а героиня пьесы, действие которой давно уже началось — а я только вхожу в свою первую сцену. Этот особняк был не просто домом. Он был ловушкой времени и чужой воли.

И теперь мне предстояло понять — моя ли это ночь.

Или чья-то игра.

А может, всё это ерунда и я себе придумываю? Может, живые цветы — в порядке нормы здесь?

Лишь на мгновение я задумалась: почему Нивар не отправил меня домой в мою квартиру? Но, немного поразмыслив, решила — возможно, он просто хотел защитить. После случившегося в театре, кто знает, чьи имена были следующими в списке стрелка? Может, наши с графом. Я убедила себя, что это — лучшее решение на сегодняшний вечер. И постаралась отогнать дурные мысли, как прогоняют ночной холод у печи.

— Спасибо, Елена, — тихо сказала я, дёрнув уголками губ в подобии улыбки. — Можно ли принять у вас ванну?

— Ой, деточка моя, конечно, конечно! — с оживлением отозвалась она и засуетилась, как птица, почувствовавшая первый дождь. Через мгновение за стеной послышался ровный плеск воды. — У нас сегодня чудесные круассаны! Я сейчас всё приготовлю — травяной чай, и покушать! Ты должна восстановиться.

Я снова поблагодарила её, и хотя чувствовала, что, скорее всего, не смогу ничего есть, не решилась ей отказать. В этой женщине было столько простого, но настоящего тепла, что внутри будто оттаивали обледеневшие части меня. Забота её была не формальна — она смотрела на меня так, словно я её родная.

Когда дверь за ней закрылась, я сбросила с себя платье — в нём всё ещё чувствовался запах крови и пыли, оно пахло смертью, которую я впустила слишком близко. Ткань с шорохом сползла к ногам, и я, не колеблясь, шагнула в воду.

Ванна была наполнена розовой пеной с лёгким ароматом цветов. Вода окутала меня, словно чьи-то мягкие руки, прогревая каждую мышцу, каждый сустав, каждый след от падения и страха. Я лежала, не шевелясь, в этом тепле, позволяя ему растворить хотя бы часть пережитого.

Боль в теле давала о себе знать — особенно в плечах и локтях, будто сама жизнь, удерживая меня в объятиях, оставила синяки. Но я была жива. И впервые за весь день позволила себе расслабиться.

Пена скользила по коже, тёплая вода ласкала, и в этом почти забытом ощущении покоя я почувствовала не только усталость, но и уязвимость. Открытую, обнажённую — не телом, а душой.

В отблеске лампы на воде я видела свои руки: красные полоски, небольшие ссадины, лёгкие синяки. Отметины, оставленные вечером, ставшим одним из самых страшных в моей жизни. Я коснулась их пальцами и вздохнула — то ли от боли, то ли от облегчения. Или от бессилия.

Закрыв глаза, я позволила мыслям унести меня — не в мечты, нет. В воспоминания. В недавние крики, в запах пороха, в страшную тишину, когда тело императора осело в кресле, словно марионетка, лишённая руки кукловода. Мне всё казалось, что я услышу этот выстрел снова.

Я была всего в метре от него. И теперь не могла понять: кто мы в этой истории? Жертвы? Свидетели? Или случайные пешки, вставшие на пути чьего-то дерзкого плана?

Слова стрелка звучали, как леденящий лозунг: «Свободу Нижнему городу от тирании императора»…

Но был ли он тираном, Гарольд V? Нет, мне он казался скорее марионеткой в чужих руках.

Не он разрушал этот город.

Кто-то другой, более хитрый, более терпеливый, более жестокий. Кто-то, кто сейчас, быть может, доволен произошедшим. Вода гладила моё тело, но мысли разрывали ум, как холодные волны — одна за другой. Я чувствовала, как тьма постепенно подбирается вновь — не внешняя, а внутренняя, та, что приходит после потрясений, когда, кажется, нет почвы под ногами, только зыбь.

На ум пришла только одна фигура — мой отец.

Я знала, на что он способен. Знала, как он бросил мою мать умирать в грязи, в трущобах, как будто она никогда и не была женщиной из его мира. Как будто её любовь была чем-то постыдным, чем-то, что стоило скрыть и выбросить, как позор.