Я. Тебя. Сломаю - Ольга Дашкова

Прижимает пальцы к моим губам и качает головой.

– Молчи, – шепчет дрожащим голосом. – Ничего не говори. Иначе между нами будет скандал.

Она прикусывает губу, и я понимаю. Понимаю, что если мы сейчас заговорим, слова разрушат ту хрупкую близость, которая возникла между нами.

И впервые за много лет я улыбаюсь. По-настоящему улыбаюсь.

Эта женщина… Она знает меня лучше, чем я сам себя знаю. Видит, что творится у меня внутри. И защищает нас обоих от правды, которую мы еще не готовы произнести вслух.

Накрываю ее губы своими и целую жадно, отчаянно. Она отвечает мне с той же страстью, вцепляется в мою рубашку и притягивает ближе.

Это не нежность. Это голод – взаимный, всепоглощающий. Мы оба задыхаемся от недосказанности, от пожирающего нас желания.

Я так хочу сказать ей… что? Что я ее люблю?

Не знаю, что это такое. Никогда не знал.

Но то, что я чувствую к ней, сильнее всего, что было в моей жизни. Сильнее жажды власти, сильнее жажды крови… сильнее всего.

И пока она целует меня с такой же страстью, пока ее руки расстегивают мою рубашку, пока она стонет, произнося мое имя, этого достаточно.

Слова подождут.

Сейчас есть только мы. Только этот огонь, который сжигает нас и возрождает заново.

И впервые в жизни Амир Демир не хочет больше нигде быть.

Глава 32

Лежу на спине, уставившись в потолок, лунный свет рисует причудливые узоры сквозь резные ставни. Прохлада воздуха не может охладить жар, который все еще пульсирует под кожей, отзываясь в каждой клеточке моего тела.

Рядом Амир. Он дышит ровно и глубоко, широкая грудь размеренно поднимается и опускается. Но я знаю, что он не спит.

Чувствую это кожей, всеми натянутыми, как струны, нервами. Между нами искрит тот же электрический разряд, что и несколько часов назад, когда мы вернулись из ресторана.

Закрываю глаза, но сон не приходит. Вместо него – воспоминания о том, что произошло сегодня вечером.

Как я стояла перед зеркалом, снимая украшения, а он подошел сзади. Как его пальцы коснулись моего затылка, убирая волосы, и я задрожала от этого простого прикосновения.

– Молчи, – прошептала, увидев в его глазах желание что-то сказать. – Ничего не говори. Иначе между нами будет скандал.

И он послушался. Амир Демир, привыкший к тому, что весь мир склоняется перед его волей, промолчал.

Но его тело… его тело кричало громче любых слов.

Я помню каждую деталь. Как дрожали его руки, когда он расстегивал молнию на моем платье. Как он замер на мгновение, когда ткань упала к моим ногам, обнажив кружевное белье. В его дыхании чувствовался голод – не просто физический, а нечто более глубокое, первобытное.

В его глазах горел огонь, темные зрачки расширяются, поглощая радужку, а на скулах заиграли желваки. Я никогда не видела мужчину в таком состоянии – на грани контроля, готового сорваться в пропасть желания.

– Элиф, – выдохнул он мое имя так, словно это была молитва или проклятие.

Но я снова приложила палец к его губам и покачала головой. Слова все разрушили бы. Сделали бы происходящее реальным, заставили бы нас признать то, что мы еще не были готовы признать.

Тогда он схватил мою руку и прижал ладонь к своей груди, где под черной рубашкой бешено колотилось сердце. Его сердце билось ради меня. Из-за меня. И в этом жесте было больше признаний, чем в тысяче слов.

Его губы накрыли мои – жадно, отчаянно, словно он пытался поглотить мою душу. Я ответила ему с той же страстью, цепляясь за плечи и притягивая ближе. Между нами не осталось места ни для воздуха, ни для мыслей, ни для сомнений.

Потом он поднял меня на руки, понес к кровати. Но не бросил, как в первую ночь. Он бережно опустил меня, словно самое дорогое сокровище, и просто стоял рядом, глядя на меня.

В его взгляде было столько эмоций: желание, нежность, что-то похожее на благоговение. И боль. Странная, щемящая боль, которую я не могла понять.

Потянулась к нему, начала расстегивать его рубашку. Пуговицы поддавались медленно, а мои пальцы дрожали от волнения. Когда ткань наконец упала на пол, я замерла, разглядывая его торс.

Шрамы. Множество шрамов – тонких, как ниточки, и широких, рваных, словно от ножа. Карта его жестокой жизни, написанная на коже. Я коснулась одного из них – длинного, пересекающего ребра, – и он вздрогнул.

– Больно? – прошептала я.

Он покачал головой и накрыл мою руку своей.

– Только когда ты не прикасаешься, – хрипло ответил он.

И тогда я поцеловала каждый шрам. Медленно, нежно, чувствуя, как он напрягается под моими губами. Его дыхание стало прерывистым, а руки сжали мои распущенные волосы.

Когда я добралась до самого большого шрама – в форме звезды на левом плече, – он не выдержал. Схватил меня за плечи, развернул и прижал к кровати, нависая сверху.

– Ты сводишь меня с ума, – прорычал, впиваясь губами в мою шею. – Совершенно, безнадежно с ума.

Его поцелуи были жадными, требовательными. Амир оставлял на моей коже следы – засосы, легкие укусы, – словно метил свою территорию. А я… я просила еще.

– Амир, – выдохнула, выгибаясь под ним. – Пожалуйста…

Он застонал – низко, гортанно, этот звук шел откуда-то из глубины его души. Он сорвал с меня белье – торопливо, почти грубо, ткань затрещала в его пальцах. Затем сорвал остатки одежды с себя.

А потом была боль. Острая, пронзительная, когда он вошел в меня одним мощным толчком. Я вскрикнула, вцепившись в его плечи, и он замер.

– Прости, – прошептал он, целуя мои мокрые от слез щеки. – Прости, я не хотел… не мог больше ждать…

Но боль быстро отступила, сменившись чем-то другим. Полнотой. Единением. Ощущением, что мы стали одним целым.

Сначала он двигался медленно, давая мне привыкнуть. Каждый толчок был точным, выверенным, направленным в те места, от которых я задыхалась от удовольствия. Его темные глаза не отрывались от моего лица, изучая каждую эмоцию, каждое изменение в выражении.

– Смотри на меня, – приказал он, когда я попыталась закрыть глаза. – Всегда смотри на меня, когда я внутри тебя.

И я смотрела. Смотрела, как его лицо искажается от напряжения, как на лбу выступают капли пота, как он борется с собой, сдерживая первобытные инстинкты.

Но потом контроль ускользнул от него. Движения стали более резкими, глубокими, и из его горла вырвался тот самый рык – низкий, животный, полный