Сон наяву - Рада Теплинская

— Антония, дорогая моя, — пробормотал он едва слышным шёпотом, нервно оглядывая комнату и старательно избегая напряжённого взгляда Хорхе. — Не думаю, что сейчас подходящий момент для обсуждения таких… деликатных вопросов.

— О, Роман, дорогой! — воскликнула Антония, мачеха Эрнесто, театрально сморщив свой маленький изящный носик, словно почувствовав неприятный запах. Она пренебрежительно взмахнула рукой с идеальным маникюром, отметая его жалкую попытку вести себя прилично. — Ты и правда такой… старомодный порой! И совершенно неосмотрительный!» Она неопределённо указала на Хорхе, который застыл, словно статуя оскорблённого достоинства. — Хорошо, если ты настаиваешь, мы можем обсудить это позже, но я всё же считаю, что тебе следует найти для него другую должность. Видишь ли, вы с ним определённо... вызываете тревогу похожи, и его постоянное присутствие, это вечное напоминание, вечно напоминает мне о прискорбной склонности твоего отца к хорошеньким рабыням. Для меня это просто невыносимо, дорогая. Даже если он твой сводный брат, ты наверняка могла бы найти для него какое-нибудь другое, менее... заметное занятие. Может, отправить его работать в поле? Что ты об этом думаешь? В конце концов, не забывай, Роман, что Хорхе всего лишь раб!

Последнее слово повисло в воздухе отравленным клинком, лишив Хорхе не только достоинства, но и самой человечности. Последовавшая за этим тишина была не просто спокойной, она была густой, удушающей, тяжёлой от груза невыразимой жестокости и леденящей душу реальности бессовестного использования власти.

Роман досадливо поморщился, его обычно сдержанное лицо исказилось от изнеможения, выходящего за рамки простого раздражения. Его плечи едва заметно опустились, словно под тяжестью незримой ноши, а из груди вырвался тяжёлый, почти неслышный вздох, наполненный невысказанным поражением. Он пробормотал что-то неразборчивым, едва слышным голосом, словно сам акт произнесения слов требовал от него огромных усилий, и попытался заглушить не только витающие в воздухе слова, но и бурлящий хаос в собственном сознании: — Антониета, пожалуйста, перестань… Мы же договорились.

49

Антониета, однако, осталась совершенно невозмутимой. Её «сладкая» улыбка была леденящей душу картиной невозмутимости, а глаза, сузившиеся до тонких щёлочек, блестели расчётливым весельем, которое не затрагивало их глубины. Она пренебрежительно, почти царственно отмахнулась от его мольбы, взмахнув ухоженной рукой. В её голосе сквозила приторность, искусственная яркость, совершенно не затронутая тихим отчаянием в словах Романа: — Хорошо, хорошо, мой дорогой Роман, не будем сейчас говорить о Хорхе! Я вижу, как тебе это неприятно, — последнее она произнесла с едва уловимой издёвкой, с едва заметной дрожью под маской вежливости. Эта насмешка, возможно, осталась бы незамеченной другими, но для Эмили она прозвучала как прямой удар, ещё одно подтверждение того, что она здесь незваная гостья. — Но, Роман, дорогой, я действительно очень хочу, чтобы в «Кипарисовых водах» был настоящий английский дворецкий. Ты же знаешь, как это важно для имиджа дома. Я уже присмотрела несколько кандидатур...

После этих слов на длинном, тщательно отполированном столе из красного дерева, поверхность которого отражала мерцающий свет свечей, словно тёмный неподвижный омут, воцарилась тяжёлая, удушающая тишина. Воздух в огромной столовой с парящими, богато украшенными сводами, казалось, сгустился и давил на всех присутствующих. Эмили ощущала это физически, как ощутимый груз. Лишь слабое эхо голоса Антониеты витало под высокими сводами, да едва различимый звон бокала, который Антонио поставил с почти незаметной дрожью в руках, был единственным звуком, нарушавшим гнетущую тишину, словно резкий, внезапный вдох.

Наконец, сделав расчётливое, почти театральное движение, словно предшествовавшее напряжение было всего лишь забавной мелочью, Антониета обратила внимание на Мэделин — это был продуманный манёвр, призванный разрушить чары. Её идеально поставленный голос, шёлковая нить равнодушия, объявил о новом роскошном платье от знаменитого парижского кутюрье, которое она заказала во время своей последней поездки в Нью-Йорк. Это заявление, в котором явно слышался снобизм, тем не менее сработало. Мэделин, до этого сидевшая с напускным равнодушием, оживилась, в её глазах вспыхнул огонёк неподдельного интереса, и дамы с головой погрузились в оживлённое обсуждение последних модных тенденций и светских сплетен. Постепенно, словно выпустив накопившийся в комнате тяжёлый воздух, атмосфера в столовой разрядилась, и вокруг снова зазвучали приглушённые голоса светских бесед, вернувшихся к привычному пустому щебетанию.

Что касается Эмили, оказавшейся в позолоченной клетке столовой, то она чувствовала, что её первый ужин в «Кипарисовых водах» превратился в вечность, которую ей предстояло пережить. Каждая прошедшая секунда растягивалась в мучительную минуту, каждая минута — в неумолимый час. За высокими окнами сгущались насыщенные лиловые и индиговые сумерки, отбрасывая длинные танцующие тени по всей огромной комнате, делая её ещё более величественной и, в глазах юной Эмили, пугающе внушительной. Девушка понимала, что ей ещё повезло, ведь за этим массивным столом из красного дерева не было мрачного и вспыльчивого, как порох, Эрнесто Агилара, чьё имя уже успело обрасти легендами среди прислуги и отдалённо напоминало о непредсказуемой грозе, способной разразиться в любой момент. Одно его присутствие могло бы сделать вечер невыносимым. Но даже без его устрашающего присутствия Эмили чувствовала острое, гнетущее неудобство, глубокое осознание того, что она чужая в этом месте, которое должно было стать для неё убежищем, из-за откровенной, неприкрытой враждебности Антониеты и холодного, отталкивающего безразличия Мэделин, граничащего с презрением.

Если бы не леденящее душу присутствие двух сестёр, вечер, возможно, был бы по-настоящему очаровательным. Сам дом, несмотря на свои огромные размеры, обладал неоспоримым, пленительным очарованием, а еда была не чем иным, как изысканной симфонией вкусов, которые она едва могла различить. Её дядя Роман и тихий, внимательный Антонио Браун были единственными настоящими маяками доброжелательности в этом огромном, слегка пугающем особняке. Они изо всех сил старались развеселить Эмили, расспрашивали её о путешествии, делились забавными историями из жизни «Кипарисовых вод», чтобы она чувствовала себя как дома, и тем самым уменьшали её явное смущение, давая ей короткую, но желанную передышку. Но Антониета и Мэделин тем временем наносили свои безмолвные, коварные удары. Их взгляды были подобны крошечным отравленным дротикам — быстрые, расчётливые и полные нескрываемой неприязни. Они ловили их лишь на мгновение, но от них по коже пробегал неприятный холодок — предвестник надвигающейся беды.

50

Хотя сестры никогда открыто не выражали своего презрения и не произносили прямых оскорблений, у Эмили в животе скрутился холодный ужас: она была до жути уверена, что этот вечер — ее первый ужин в «Кипарисовых