Пацанская любовь. Зареченские - Мелания Соболева

лестнице холодно было, как в морге. Я шел, и мне казалось — отец остался не в квартире, а за спиной, как тень, как голос, который всю жизнь глушишь, но он — всегда рядом. Мы сделали все, что могли. Дальше — как ляжет. Но теперь — хотя бы совесть не в дерьме.

Глава 24

Леха

В ту ночь мы собрались в гараже. Нашем. Тот, что за школой, с висячим замком и ржавыми стенками, где зимой мы прятались от ментов, а летом — от жизни. Там пахло соляркой, запекшимся маслом, железом и какой-то детской свободой, которой давно уже не было. Только запах остался. Лампочка тусклая, еле светит. Мы сидели кто на чем — кто на ящике, кто на бампере от «шестерки», кто просто на полу, на тряпке. Тишина была такая, что слышно, как у кого сигарета трещит на вдохе. Все молчали. Пацаны не умеют говорить, когда страшно. Только курят и смотрят в пол, будто там ответ, или в потолок — будто оттуда. Я смотрел на них и думал: а ведь это все, что у меня есть. Не квартира, не отец с его «ты мне не сын» — а вот они. В грязных кедах, в куртках, в сломанных судьбах. Но настоящие.

— Думаешь, сработает? — наконец сказал Костян.

— Сработает, — ответил я. Неуверенно. Но уверенно. Потому что иначе нельзя.

— Он передаст?

— Да.

— А если…

— Он передаст, — повторил я жестче.

— Я его до сих пор слышу, — выдал Шурка, не глядя. — Как он орал тогда. Когда схлопнулся. Не закричал, а именно… выдохнул. Как будто воздух из него выпустили.

Никто не ответил. Только Серый чуть моргнул.

— Я до сих пор не верю, что он не просто в больнице. Что он не встал. У него глаза были такие… живые. Он ведь за всех впрягался. Даже за тех, кто его не стоил.

— За нас впрягался, — сказал я. — И сдох из-за этого.

— Не сдох, — перебил Шурка резко. — Его убили. Не путай. Умереть — это когда время пришло. А его вырвали.

Мы замолчали. Я смотрел в угол, где стоял старый номер от его мопеда. Рыжий когда-то туда его притаранил, поржавший, с болтами, как память о лете, когда нам было плевать на все. Я подошел, взял его в руки. Он был тяжелый. Как память. Как вина.

— Мы все сделали, — сказал я, глядя в этот номер. — Дальше не от нас зависит.

— Как это не от нас? — вспыхнул Шурка. — Все от нас. Они бы даже не чесанулись, если бы мы не перли это через кровь и страх.

— Значит, мы все.

— Почти. — Серый выдохнул дым. — Почти — потому что Лысый еще дышит.

Все замолкли. Снова. Но было ощущение, что каждый слышал одно и то же: как в голове звучит имя, как где-то там, в тишине, кто-то живет, пока тот, кого мы хоронили, — гниет под камнем.

— Думаешь, завтра начнется? — спросил Костян.

— Завтра… или никогда, — сказал я. — Это либо поворачивается — либо мы сами на очереди.

— Нас подставят? — тихо.

Я пожал плечами.

— Я бы на их месте — подставил.

Шурка встал, походил туда-сюда. Снял кепку, провел по волосам.

— Я бы Рыжего не заменил, — сказал он. — Ни один из нас. Он — был наш хребет. Он — зареченский до мозга. А мы теперь просто… шатаемся.

— Он бы не сдался, — бросил Костян.

— Мы тоже не сдаемся, — ответил я. — Просто уже устали.

Сигареты кончились. В термосе чай был холодный. Но мы сидели еще долго. Потому что домой не тянуло. Там — ложь, новости и отец с глазами, как стена. А здесь — хотя бы тишина и свои.

Перед уходом я сказал:

— Рыжий бы улыбнулся.

Мы все кивнули. И вышли в ночь.

Шел домой, будто сапоги в бетоне. Ноги волоклись, мысли — пуще. Я вел себя, как пацан после побега: вроде и вырвался, а сердце все равно не здесь. И пока шел — она. Катя. Опять в башке. Как заноза в ладони, которую не вытаскиваешь — боишься, что, если вытащишь, почувствуешь настоящую боль. Я не знаю, что это, блядь, но только стоит тишине зазвенеть — и в голове сразу она. Не как женщина, не как училка. А как воздух. Как запах осени вон той, когда я подбежал к ней познакомиться. Она сделала то, чего никто не делал. Заставила мое чертово сердце снова биться, не греметь, не бухать, а именно — чувствовать.

Иногда кажется, я забываю, как она смеется. Иногда наоборот — слышу, будто рядом. И от этого пиздец как пусто. Она там, с ним. В своей жизни, где я — ошибка. Или сон. А может, и не сон — грех. Я не знаю, думает ли она обо мне, когда засыпает. Или, может, отгоняет, как муху, сжав зубы. Может, вспоминает и сжимается, потому что любит — а не может. А может, все забыла, и сейчас сидит где-то, пьет чай, листает журнал. Не знаю. Но я знаю одно: мне ее не хватает. До судорог. До звона в груди. Мне не женщин не хватает — мне ее. Губ. Пальцев. Плеча, на котором она засыпала. И это не слащавость — это правда. Больная, взрослая, как лом в позвоночник. И от злости, что я ничего не могу, я пошел туда, куда никто не ждал. К бабе Вале. К той самой, у которой я когда-то таскал цветы для Катьки, а она до сих пор не в курсе, что это был я. Она тогда ругалась на всех, а меня хвалила за то, что здороваюсь. А я с цветами под окнами стоял. Так вот — я к ней.

Поздно было, но я все равно стукнул. Один. Второй. На третий открыла. Без халата — в вязаном жилете, глаза в прищур, как будто знала, что это я.

— Каким ветром тебя сюда задуло, Леша? Скажи — и я его прокляну, — выдала сразу. Не громко, но так, что губы не сомневались.

Ладно, может я преувеличил с ее мнением на мой счет.

— Баба Валя… — начал я.

— Тетя Валя, — перебила она, сложив руки на груди. — Бабой меня только пьяные зовут и отчаянные.

Я кивнул. Глотнул слюну, как перед дракой.

— Верно, теть Валь. Можно… об услуге поговорим?

Она не