Половина пути - Юля Тихая

Увы, теперь много для чего было поздно, и сложилось всё так, как сложилось. Но у Ольши не получалось толком расстраиваться. Она качала внутри тёплое, робкое пока чувство, и ей было немножко радостно просто от того, что оно есть. Что там будет дальше — да какая разница; что будет, то будет; никак нельзя предсказать будущего, с ней уже случилось столько всего, о чём раньше и подумать было нельзя. А сейчас можно раствориться в новом ощущении, позволить ему вырасти и расцвести, успеть поймать хоть что-то, сохранить внутри, отложить в жестяную коробку с секретиками.

Ссыпать потом в неё же высохшие лепестки…

И, когда солнце поднялось совсем уж неприлично высоко, Ольша всё-таки погладила Брента по щетине и чмокнула в уголок губ. И завизжала, когда он обхватил её своими лапищами и уронил на себя.

Оказывается, целоваться с человеком, в которого ты влюблена — совсем не то же самое, что целоваться просто так! Даже если человек тот же, что и вчера, да и чувство вряд ли возникло за одну ночь. Ольша плыла, впитывала в себя тепло, прижималась доверчиво. А потом протянула капризно:

— Вообще-то я разбудила тебя с корыстной целью!

Брент рассмеялся, потянулся, сел и жестом фокусника достал из сумки конфетку.

Глава 10

Бедный шитаки за ночь наплавался, нажрался каких-то подводных трав и повеселел, но возвращался по дороге всё равно неохотно, и Бренту пару раз даже пришлось на него прикрикнуть. Зато потом, когда странные люди подняли свой светящийся клубок и согласились убраться подальше от этого поганого, пропахшего горелыми тварями места, они почему-то решили никуда не торопиться! Ни мозгов у них нет, ни нюха, да они даже лужи не любят, тьфу, что с них взять!

Ольша какое-то время честно вглядывалась в сияющие линии — как и все дни до этого, они были восхитительно прекрасны, и нигде в конструкции нельзя было найти явных несовершенств, — потом, заскучав, глазела на однообразные пейзажи, потом листала брентов справочник. Взялась посмотреть и одну из его тетрадей, и с первой же страницы начала придушенно хихикать.

Брент глянул на неё с недоумением.

— Это что? — спросила Ольша с самым невинным лицом.

— Собака.

— Собака?!

Изображённая Брентом «собака» была похожа на колбасу на палочках, у которой с одного из концов торчала наверх ещё одна колбаса, немного покороче. Рисовать Брент не умел, но, судя по всему, любил, потому что различные художества красовались почти на каждой странице, аккуратно вписанные между заметками, расчётами и схемами. Больше того, некоторые из рисунков хранили в себе следы ластика, то есть умелый мастер обнаружил в своём шедевре некоторые недочёты и, надо думать, исправил их.

— Нарисуй свою, — лениво предложил Брент.

И Ольша, высунув язык от усердия, нарисовала. Надо сказать, у неё получилось не особенно лучше, хотя Ольша, как и полагается хорошей девочке из приличной семьи, довольно долго посещала уроки рисования и хор и даже умела вышивать гладью. Но не так-то это легко, рисовать собак в движущейся повозке, удерживая три разных вида магии, когда мужская рука легонько оглаживает твой бок!

— Это что? — очень серьёзно спросил Брент.

— Собака, — обиделась Ольша. — Портрет!

Собачья морда была, пожалуй, похожа скорее на щедро покусанный осами хвост.

— А уши где?

— Прижаты! Она сердится!

На самом деле про уши Ольша забыла. Так вот, чего здесь не хватало…

— А у тебя вот это — что такое?

— Октаэдр.

— А под ним?

— Не помню. Коняшка, наверное.

— Коняшка?!

Если бы Ольша взялась угадывать, она проиграла бы с треском. И, снова засмеявшись, принялась листать тетрадь дальше.

— Весело ей, — проворчал Брент беззлобно, — посмотрите на неё…

Ольша устыдилась и, взмуркнув, потёрлась носом о его шею. Брент шумно выдохнул и чуть не уронил свою половину схемы. Ольша поцеловала бьющуюся жилку, потёрлась носом за ухом, прикусила мочку… выдохнула тепло так, чтобы нагретый силой воздух расползся по его коже.

Конструкция рухнула, и Брент резко дёрнул за рычаг, останавливая повозку. Глаза у него почернели, и на Ольшу он смотрел с таким тёмным предвкушением, что что-то внутри испуганно сжалось, а что-то другое простонало тоненько: «иии!». И это действительно было самое настоящее «иии», потому что до этого в поцелуях Брент был довольно сдержан и в некотором роде вежлив, а сейчас просто смял её рот своим и впился так жарко и жадно, что у Ольши закружилась голова.

Шитаки раздражённо махнул хвостом и сунул морду под воду, выискивая стебли повкуснее. Ну что за люди!..

❖❖❖

Посёлок, в котором они остановились на ночь, имел смешное название: «Курчавое-Гачи». Как пояснил Брент, на языке тан-жаве «гачи» обозначало что-то вроде завитка, и здесь, наверное, выращивали что-нибудь не совсем обычное, кудрявое, но по поздней осени все поля стояли унылые и голые. Зато в Курчавом-Гачи был гостевой дом, небольшой, но довольно уютный. На продавленный матрас там для мягкости кинули лишнее одеяло.

Вдобавок оказалось, что на заднем дворе натопили баню, и Брент с довольным лицом ушёл париться и жариться. Ольша всё ещё предпочитала не раздеваться при посторонних, да и баню она — городская девочка — не очень-то жаловала, для неё там всегда было слишком влажно и трудно дышать. Так что вечер она провела, мучая свои акварели.

И когда Брент, румяный и благоухающий берёзой, ввалился в комнату, она протянула ему сложенный вдвое листок.

— Это что?

Ольша смущённо наморщила нос:

— Тебе.

Лист был слишком тонким, чтобы считаться настоящей открыткой, но старался ею казаться. На обложке красовался десяток разноцветных акварельных пятен, поверх которых Ольша нарисовала чёрной ручкой носы, глаза, лапки и хвосты, чтобы превратить облачка во что-то вроде очень славной собачьей стаи.

Внутри тоже была собачка, нежно-розовая, с лохматыми висячими ушами. Она писала на колесо повозки.

Шутка была довольно глупая, но добродушный Брент очень смеялся. И улыбался потом широко, открыто, как будто цветные собаки раскрыли ему какую-то загадку бытия.

А когда уже в темноте, при погашенных фонарях, Ольша подползла греться к нему по бок, приобнял её рукой и сказал:

— Поцелуешь меня?

Они уже целовались раньше по-всякому, и лёжа тоже, и в этой просьбе как будто не было ничего нового. Но Ольша всё равно засмущалась, порозовела. И чмокнула его очень целомудренно, сухо.

— А с языком