Вдова на выданье - Даниэль Брэйн

Я начерно чертила план детской площадки. Парашка шила, по обыкновению, утыкаясь носом в работу, но и я почти нюхала свой чертеж. Смешно, когда-то мне попадалась книжка, где вот такой же оказавшийся в прошлом герой чуть ли не электростанции Петру Первому строил и учил местных лекарей оперировать… ну да, ну да, а я могу интернет изобрести вкупе с мобильной связью. Да тут бы от оспы случайно не умереть или от столбняка, а то и телегой переедет.

Парашка вдруг подскочила, посеменила к своим закромам, долго копалась там и вернулась с золотистой пуговицей с каким-то тиснением.

— Вот, матушка, — довольно сморщила нос она, прикладывая пуговицу к почти законченной курточке для Женечки, перешитой из моего старого жакета. — Вот и пуговка пригодилась.

Я протянула руку, и Прасковья вложила мне пуговицу в ладонь. Тяжелая, медная или латунная, с якорем, и я подумала — откуда она у меня, а не выдумала ли я купца Ермолина как сердечный интерес для Ларисы прикрытием?

— Не трави себя, матушка, — тихо и необычно горько попросила меня Парашка. — Не трави… как Евграшка-то ляпнул сдуру, у меня сердце захолонуло, думала — опять в слезы кинешься. Ну что уж теперь, судьбинка твоя такая, сиротская!

Я сжала пуговицу в кулаке и посмотрела на Парашку, но она вроде бы не собиралась завывать, а была непривычно грустна, и в глазах ее — чтобы мне провалиться! — блеснули слезы, а затем безнадежно пролились по щекам.

— Все время уж вышло, матушка, ажно с осени! Не вернется! А как прощались, помните? Красивый какой был барин! Кителя-то какая! Я-то барина мальчоночкой помню, такусеньким, совсем как барчонок, как матушка-барыня тобой разродилась, так я нянькаться-то с барином Николаем Львовичем и начала. А чуяло сердце мое, как есть чуяло, заберет его пучина дикая, а все морем от него пахло, матушка ты моя…

Парашка бормотала бессвязно и слезы не утирала, только тыльной стороной ладони промокала глаза и плакала, плакала не переставая. Я поднялась, подошла и обняла ее со спины, уткнулась носом в седую макушку.

«Милый соколик Николенька…» Так вот почему Лариса прекратила сопротивление. Она не поверила — или наоборот, я подарила ей ложную надежду. Искать она меня не будет, конечно, нет, а о смерти моего брата рано или поздно узнает от кого-то еще, если он моряк, есть же какое-то ведомство, не может его не быть.

А я хороша, бестолочь, ведь Евграф действительно мне сказал, что перед барином Николаем Львовичем он за меня ответ держать будет… на том свете, когда свидятся. Брат — знал ли он, как я живу, ведь мы виделись последний раз, когда я уже была замужем, раз Лариса встрескалась в Николая по самое не могу и даже вела с ним переписку! — брат любил меня. Оставил мне своего слугу или денщика.

Потом меня кольнула ревность к погибшему брату. По мне бы Парашка так не убивалась.

— А ведь Лариса в Николая была влюблена, — сказала я, и Парашка вздрогнула, а когда повернулась к выпрямившейся мне, уже даже не плакала.

— Да что ты, матушка. — В голосе ее было такое мучительное равнодушие, что я узрела момент истины. — Благодетельница-то светленькой родилась, сестрой стать мечтала, в приории жила, а свет к отрочеству и пропал. Какая любовь, кощунница, вот покарает тебя Всемогущая за язык-то твой без костей! — гневливо замахала она на меня руками, и я с облегчением перевела дыхание. Хотя бы Парашка приходит в себя, а не замкнулась на вновь переживаемом горе.

Но кто-то же писал это письмо, хотя Николай — не такое редкое имя.

И как-то не складывается: Лариса и служение местному божеству. Якшина губернаторшу назвала паскудой, да она просто золовку мою не видела никогда.

— А Леонидка, та — да, — задумчиво протянула Прасковья и разгладила курточку, я, опомнившись, положила на стол пуговицу, чтобы пальцы она мне не жгла. — Вот эта дрянь хвостом перед барином крутила. Скажу, матушка, я тебе: что ее благодетельница погнала — так за дело. Вестимо, вытравила Леонидка плод, а от кого понесла? А? От кого?

Глава двадцатая

Дочь Домны, вспомнила я. Леонида, к которой любящая мать бегала по ночам втайне от хозяйки. Бегала — куда, и бегает ли сейчас, когда они остались вдвоем, хозяйка и прислуга, и обе родственницы.

Парашка что-то бурчала, изобретая варианты отцовства ребенку Леониды. Но меня мало интересовали те, кто не мог иметь ко мне отношения.

— Отец ребенка Леониды — мой брат? — спросила я. Что ответит Парашка, насколько ее осведомленность достойна доверия, или она пересказывает мне все те же сплетни?

Стоп. Что если я знаю не все — не про семью, родную или мужнину, а про законы, и в них и кроется разгадка убийств?

Парашка, как назло, будто в рот воды набрала и смотрела на меня, выпучив глаза. Пару минут я подождала, потом терпение закончилось, я хлопнула ладонью по столу, но умеренно:

— Отец ребенка Леониды — Николай? Мой брат? Говори!

Парашка выдохнула. Выражение лица мне было отлично знакомо — «ох и дура ты, барыня, у меня».

— Так… вестимо, Леонидка так благодетельнице сказала, — Парашка надкусывала каждое слово, пробовала на язык, съедобное ли оно, но постепенно раздухарилась до гласа трубного. — Клавдия покойная, та в слезы да крик. А благодетельница зубья свои и показала, аспидка, и Леонидку из дому вон!

«Клавдия Сергеевна, да сбережет ее вечный покой сила великая, Леониду мою не жаловала…»

— Тише ты, орешь как баба базарная, детей разбудишь! — вполголоса рявкнула я. — Погоди, ничего не путаешь? Точно Лариса из дому ее погнала? Клавдия Леониду не любила, и Домна мне плакалась, что…

Я осеклась. Действительно, что? Я ничему не была свидетелем, только жалобам, хотя настоящая Липочка многое знала наверняка. Почему мне вместе со знанием языка и умением писать и читать не досталось ничего, кроме кошмарных снов про издевательства надо мной моего мужа?

— Клавдия… — посопела Парашка. — Она Леонидку гнобила, это так… та еще лярва была, прибрала ее Всемогущая по своей милости. А Лариса, благодетельница… а может, и права ты, матушка, что барина они не поделили? Сердцу-то женскому твоему видней?

Она просительно заглядывала мне в