Самодовольный наглец (ЛП) - Джанин Инфанте Боско

Больше всего на свете я ненавижу, когда меня выставляют дурой, а именно ей я сейчас и являюсь. Тупая гребаная дура, которая так жаждала любви и привязанности, что потеряла бдительность и пригласила врага к себе на порог. Те тела, о которых я упоминала, вся эта бойня — из-за меня.

Виноваты я и мое глупое сердце.

И если мой отец никогда больше не увидит дневного света, это тоже будет моя вина.

Звук каблуков, стучащих по полу, привлекает мое внимание, и я поднимаю голову, сразу же замечая их владелицу. Она совершенно шикарная и неприлично богатая. Держу пари, ее туфли стоят больше, чем мой «Харлей».

— Антониа! — восклицает она, бросаясь ко мне.

Не закатывай глаза.

Она нужна, чтобы вытащить отца из хаоса, который ты создала.

— Мама, — коротко здороваюсь я, поднимаясь на ноги. Ее взгляд медленно скользит по мне, и на лице появляется выражение легкого ужаса.

— Что с тобой случилось?

— У меня был тяжелый день. Может, пропустим разговор о моем самочувствии?

— Я не это имела в виду, — возражает она. — Ты плакала.

Кто-нибудь, отполируйте для нее трофей.

— Да, потому что единственный родитель, которому не наплевать на меня, в настоящее время находится в камере, а люди, которые помогали ему меня воспитывать, либо мертвы, либо сидят в соседней камере.

Закрываю глаза, желая, чтобы правда не была такой суровой.

Мир стал немного менее уродливым.

Я не буду плакать перед ней.

Делая глубокий вдох, игнорирую боль, отражающуюся в ее глазах. Мама не должна чувствовать себя плохо. Она ушла от всего этого, и уйдет снова.

— Папа платит тебе кучу денег, чтобы ты ходила в этих дизайнерских туфлях. Заработай их и спаси его от тюрьмы.

Мама не делает ни единого движения, и я теряю терпение. Обвожу взглядом переполненный участок, пока не останавливаюсь на капризной пожилой дежурной, которая украла мои дыни. Протискиваясь мимо матери, направляюсь к ней, вспоминая свой последний визит сюда и пачку сигарет, которую заметила у нее в кармане. Прежде чем успеваю стрельнуть у нее сигаретку, слышу знакомый голос, зовущий меня по имени.

Голос, принадлежащий мужчине, о существовании которого я мечтаю забыть.

— Антониа, — повторяет Марко.

Как будто я, бля*ь, не слышала в первый раз!

— Нам надо поговорить, — говорит он.

Этот мужчина глуп. Если бы мир сгорел дотла, а он был последним оставшимся в живых, я бы не стала тратить на него свой плевок, не говоря уже о том, чтобы говорить с ним.

— Слушай, я знаю, о чем ты думаешь, но…

Что-то внутри меня обрывается, и я оборачиваюсь. Ослепленная яростью, я даже не смотрю на него, когда заношу кулак и бью его в челюсть. Его рука перемещается к щеке, и весь участок замирает, когда Марко смотрит на меня с выражением поражения в своих выразительных глазах.

— Ты понятия не имеешь, о чем я думаю! — кричу я. — Я сказала тебе оставить меня, бля*ь, в покое! Я не хочу тебя видеть! Не хочу с тобой разговаривать… — слова срываются с языка, когда я разжимаю свои пульсирующие пальцы.

Марко убирает руку со щеки и расправляет плечи.

Почему он все еще стоит здесь?

— Я никуда не уйду, пока ты меня не выслушаешь. Я говорил с твоим отцом…

Пронзительный крик срывается с моих губ, я затыкаю пальцами уши и отключаюсь от Марко. Он может взять свои оправдания и засунуть их туда, где не светит солнце! Когда его губы, наконец, перестают шевелиться, я убираю пальцы от ушей и поворачиваюсь к нему спиной. Дежурная смотрит на меня так, будто я сошла с ума, и я начинаю сомневаться, не права ли она.

— Я знаю, что вы курите, — начинаю я. — Видела вас с пачкой сигарет на днях.

— К чему вы клоните?

— У меня вроде как нервный срыв, и мне бы сейчас не помешала сигарета.

Женщина моргает в ответ, и я раздраженно выдыхаю.

— Вы украли мою композицию из съедобных фруктов, леди, и самое меньшее, что вы можете сделать, это одолжить мне сигарету.

— Вы только что напали на одного из офицеров.

— Отлично, так посадите меня! Это вы здесь делаете лучше всего! — закипаю я, ударяя кулаком по стойке. — Знаете что? Оставьте гребаную сигарету себе.

Хочется убраться отсюда к чертовой матери. Я собираюсь выйти из участка, когда Марко хватает меня за руку. Поразительно, но я не противлюсь его прикосновению. Вместо этого мой взгляд блуждает по нашим соединенным рукам.

Я действительно мечтала держать Марко за руку всю оставшуюся жизнь.

— Я не плохой человек, Антониа, — заверяет он. — Дай мне шанс все исправить.

Смотрю на него, и, наконец, отстраняюсь.

— Нет, ты не плохой. Ты еще хуже.

Слезы, которые я так усердно сдерживала, скатываются из уголков глаз, и я не пытаюсь скрыть их. Оглядываю участок в поисках мамы, но ее нигде не видно, отчего сердце сжимается еще сильнее. У меня действительно никого нет.

Всхлип срывается с моих губ, и я выбегаю из участка. Успеваю наполовину спуститься по лестнице, прежде чем окончательно теряю самообладание. Рыдая, падаю на ступеньки, побежденная.

Я должна была знать, что так все закончится.

Я должна была возвести стены вокруг своего сердца.

Я должна была бояться любви.

Я должна была понять, что «долго и счастливо» на самом деле не существует.

Понятия не имею, как долго сижу и плачу, жалея себя, но, когда слез больше не остается, поднимаю голову и замечаю, что солнце зашло. Взяв себя в руки, вытираю глаза и оглядываюсь на полицейский участок. Двери распахиваются, и на улицу выходит моя мама. Она сокращает расстояние между нами и ставит свой портфель на ступеньки. Не говоря ни слова, притягивает меня в свои объятия, и я совершенно замираю.

Не помню, когда моя мать в последний раз обнимала меня.

Аромат ее духов доносится до моего носа, и я чувствую, как у меня сжимается горло. Долгое время я пыталась вспомнить ее запах. Вспомнить, как ее руки касались моих волос. Даже ее смех. Не понимаю, уязвима ли я или в чем дело, но мне нужны эти объятия, и, возможно, мне нужна моя мама.

— Что бы ни случилось, с тобой все будет в порядке. Ты не одна, — шепчет она мне в волосы.

Я хмурюсь и высвобождаюсь из ее объятий.

— Значит, в этот раз ты не сможешь его вытащить?

— Твоему отцу предложили сделку, и я посоветовала ему согласиться. — мама делает паузу, чтобы покачать головой. — Антониа, твой отец уже тридцать лет