Развод. Зона любви - Ульяна Соболева

Я закрыла глаза. Не от усталости — от тяжести ожидания. И шептала, уже беззвучно:

«Пусть она живёт. Если не я — пусть она. Пусть будет продолжением. Пусть будет светом. Я уже жила. А она — только начинает.»

Но внутри что-то цеплялось за жизнь. Молча, но яростно. Потому что я поняла: если мне дана эта жизнь — значит, не зря. Значит, надо пройти ещё. Значит, я смогу. Я обязана. И ради неё, и ради него. И ради себя, которую я столько лет боялась любить.

И я дышала. Пока держит руку — я дышу.

Пока в животе шевелится жизнь — я живу.

Пока он рядом — я не сдаюсь.

* * *

Началось всё внезапно. Словно кто-то одним движением сорвал завесу — и боль вошла в меня, не спросив. Она пришла, как шторм, не по часам, не по сроку, а так, будто всё внутри меня — тело, кровь, кости — наконец решили: «Всё. Пора. Сейчас или никогда.»

Я согнулась, схватившись за край кровати, но пальцы дрожали. Живот сжался, как будто внутри не ребёнок — вулкан, пробуждённый после долгой дремоты. Врач вызвал акушерку. Голоса стали резче. Быстрее. Пространство сдвинулось, и я вдруг перестала различать, где утро, где вечер, где боль, где я.

Владимир влетел в палату как буря, и его глаза в тот миг были шире, чем всё небо над землёй. Он пытался что-то говорить мне — я помню его губы, но не слышала слов. Боль заглушала всё, кроме собственного пульса, бешеного, как у зверя, загнанного в клетку.

Врачи метались. Консилиум. Быстрые шаги. Аппарат пищал. Кто-то что-то сказал — про давление. Про сердце. Про риск. И потом тишина, глухая, как под водой, а из неё — один голос. Холодный. Профессиональный. Без драм:

— Владимир Сергеевич. Нужно выбирать. Мать или ребёнок.

Всё.

Это было как удар по груди. Не мне — ему. Я видела, как он отшатнулся, как будто эти слова не просто пронзили его — они вырвали из него воздух. Он не мог дышать. Он не мог понять. Он просто стоял — большой, сильный, взрослый — и не знал, что сказать, когда мир трещит у тебя в руках.

— Что значит «выбирать»? — его голос прорезал воздух, как лезвие. — Делайте. Всё. Что. Нужно. Чтобы она осталась жива. Она. Вы слышите?

— Но ребёнок может не…

— Я сказал — мать, — выдохнул он. — Её. Если придётся. Только её.

И добавил, уже тише, почти сломавшись:

— Я не переживу, если её не станет.

Я чувствовала, как моё сознание отступает. Не исчезает, нет — просто уходит глубже. В темноту. Вглубь себя. Я слышала, как капает что-то на пол. То ли кровь, то ли его слёзы. Всё стало вязким, как сон. Как смерть.

Я не могла открыть глаза, но я знала: он стоит рядом. Смотрит на меня. И если я уйду — он останется в этом мире один.

И я не могу этого допустить.

Ты хотел, чтобы я жила?

Я проживу.

Ты выбрал меня?

Я выберу нас обеих.

И в ту секунду, когда всё должно было исчезнуть, я зацепилась. За её биение. За его голос. За жизнь. Потому что если я уйду — кто расскажет ей, как звали её сестру? Кто научит её не бояться ночи? Кто скажет ей, что даже в аду можно вырасти и стать светом?

Нет. Не сейчас. Не так.

Я схватилась за воздух. За пульс. За мир, в котором меня ещё держит его любовь.

* * *

Коридор был слишком светлый. Слишком стерильный. Будто специально создан для того, чтобы всё человеческое — боль, паника, мат — смотрелось здесь лишним. Но мне было плевать. Я сидел, сжав кулаки так, что ногти впились в ладони. И только одна мысль сверлила череп — как сверло, без наркоза: «Только бы она… сука, только бы вытащили…»

Я больше не молился. Мне не к кому. Я просто смотрел в пол, как в пропасть. И если бы в эту секунду мне предложили выменять свою жизнь на её — я бы даже не спросил цену.

— Мы должны её дождаться. Все. Вместе.

Голос Марины вывел меня из ступора. Я поднял глаза. Настя стояла рядом. Маленькая. В футболке с зайцем и глупыми тонкими косичками, которые я сам заплетал. Она подошла и взяла меня за руку. Мою. Чёртову тюремную руку, с которой кровь счищали десятки лет.

— Мама сильная, — сказала она тихо. — Она вернётся.

И мне пришлось зажмуриться. Потому что в этот момент внутри меня всё треснуло.

Я не имел права показывать. Но глаза предательски горели.

Папа не плачет. Папа держится.

Но папа сейчас на грани, мать его.

Славик сел рядом. Плечом к плечу. Молча. Просто рядом. Илья тоже пришёл. Сел напротив, положил в руки бутылку воды. Ни одного вопроса. Ни паники. Только — мы здесь. Мы с тобой.

А внутри у меня крутилось одно:

«Если я её потеряю, я порву этот мир на куски. Я сожгу всё, что спасал. Я выверну врачей наизнанку. Я… я не переживу. Блядь, не переживу.»

Каждая минута была пыткой. Каждый шаг мимо — как нож по нервам. Я ловил взгляды санитаров, дёргался на каждый звук.

А время текло, как кровь из вены: медленно. Мерзко. С гулом в ушах.

Но Настина рука в моей — удерживала. Её крохотная ладонь, тонкая, как лепесток — держала меня сильнее, чем все наручники на свете.

Я ждал.

И если бы кто-то вышел тогда и сказал: «Она не выжила» — я бы не закричал.

Я бы молча встал. И начал убивать всё, что мешало ей дышать. Даже саму реальность.

Потому что всё, что у меня было — там, за дверью.

И если она не вернётся — этот мир пусть катится в ад.

Дверь. Эта, с чёртовой табличкой «реанимация». Я уже часами жрал её глазами, будто мог прожечь взглядом, заставить открыться, вытащить хоть звук, хоть знак, хоть чёртову тень надежды. Но она молчала. Холодная. Металлическая. Как гроб. И я сидел перед ней, как зверь, которого загнали, но которому всё ещё есть, за кого рвать.

Я не курил. Не ел. Не говорил. Просто сидел. Глаза сухие, кулаки — в кровь. Внутри не было мыслей. Там было что-то древнее, дикое, то, что не умещается в слова. Только один пульс: