Прима - Ники Сью

может и серьезная, да только не вечная. Мы сможем снова попытаться покорить сцену, это вопрос времени, когда я стану примой. Неужели она готова списать меня со счетов так быстро?

— Вам нужно поесть, — смотрительница протягивает мне смузи, любезно улыбнувшись. Ей плевать. На меня уж точно. В этом доме я какой-то абсолютно ненужный элемент.

— Не хочу.

— Вы похудели на два килограмма, это плохо.

— Для кого? — взяв костыли, я опираюсь на них и двигаюсь в сторону ванной комнаты. И по какой-то проклятой воле судьбы, неожиданно натыкаюсь на проходящего по коридору Глеба. Он останавливается, хотя до этого ни разу не зашел ко мне поглумиться, распахивает шире дверь и пересекает порог комнаты.

Его виски выбриты, словно стрижка свежая. Короткие темные волосы как всегда идеально уложены, оставив пробор ближе к правой стороне. У Глеба прекрасная осанка, спортивная фигура, которая прослеживается даже под одеждой. Он закатывает рукава пиджака, из-под которого виднеется белая майка-поло.

— Не знал, что ты здесь, — с каким-то удивлением говорит он.

— Уже вторую неделю Дарья не покидает комнаты, — зачем-то лезет Агриппина.

— Решила сдохнуть? — он склоняет голову, оглядывая меня. Его взгляд всегда ощущается как нечто обжигающее, заставляет волоски на всем теле колыхать. Я до конца не уверена, что это за ощущение, оно появилось еще в детстве.

Отворачиваюсь, решив промолчать. У меня нет сил противостоять ему, по крайней мере, сейчас. Вчера я прочла в ленте, что наши девочки уже прошли итоговую аттестацию, с тремя подписали контракты. Возможность стать Одеттой в этом году скорее всего упущена. Мозгами я понимаю происходящее, но сердце не готово принять реальность. Реальность, где для заживление травмы требуется не меньше месяца, где приходится опираться на проклятые костыли, а не парить лебедем по сцене.

— А ты думала, что особенная? — голос у Глеба кажется таким громким, он будто разбивается о стены мой спальни.

— Выйдите! — он как всегда говорит спокойно, но в этой интонации эмоций больше, чем в крике. Смотрительница тут же подскакивает со своего места и покидает спальню. Мы остаемся один на один. Только я и мой мучитель. Ведь именно им стал Глеб.

Гордеев подходит ближе и останавливается так, что наши взгляды встречаются. Этот парень действует похлеще отрезвляющей пощечины. Его глаза, словно бескрайнее море, затягивают и напоминают о прошлом. Нашем. Весьма неприятном прошлом.

— Что? — звучит его детский голос в моей голове, унося в воспоминания.

4.2

Шел десятый день с момента моего приезда в их дом. Мы еле вместе с мамой, но ей позвонили и она вышла, оставив меня одну. На тарелке не осталось еды, а живот противно урчал. Мне до смерти хотелось есть. Настолько, что подкатывала тошнота.

Я стала гладить живот, когда Глеб вошел на кухню. У него в руке была корка свежеиспеченного хлеба. Золотистая. От нее исходил невероятно вкусный запах. Гордеев сел рядом со мной, хотя с момента у фонтана, мы так ни разу и не заговорили.

— Что? — вторит он, пока я глотаю слюни.

— Ничего, — поджав губы, пытаюсь отвести взгляд от проклятой корки.

— Беги отсюда, — отстраненным голосом шепчет он.

— Прекрати! — восклицаю я, поднявшись со стула. — Мы можем стать друзьями.

В ответ у него срывается смешок, больше похожий на истерический. Он вызывает страх и неприятный табун мурашек. Глеб тоже поднимается, встает напротив меня и вдруг протягивает хлеб.

— А еще кем? — его взгляд исподлобья направленный на меня настораживает. Я не могу понять, чего ожидать от этого мальчишки.

— Семьей, — аккуратно предполагаю.

— Семьей? — он говорит это так, словно произносит какую-то дикость. Верно, какая я ему семья? Разве понравится какому-то ребенку делить с незнакомкой свою любимую маму? С тех пор как узнала о сводном брате, чувство вины грызет каждую минуту. Я лишняя… об этом даже слуги шептались, пока одну из них не оштрафовали.

— Бери, — Глеб протягивает мне хлеб, и я не знаю, радоваться или нет такой благодати.

— Зачем? Мне не надо.

— Боишься? — он будто не верит, что такое возможно. А ведь я, в самом деле, боюсь, что если возьму кусочек, то Глебу влетит. Больше всего на свете я не хочу, чтобы кто-то из-за меня страдал.

— Нет, просто не хочу. — Отвечаю спокойно.

— Бери, — требует он.

— Нет, — настаиваю на своем, а сама боковым зрением поглядываю на входную дверь. Только бы мама не зашла.

— Это приказ, — его тон напоминает мать. Его взгляд, требующий повиновений, один в один как у Анны Евгеньевны. И я уже не понимаю, зачем Глеб это делает. Кажется, между нами нет той дружественной нотки, с которой протягивают кусок хлеба. Даже прислуга смотрела мягче, нежели этот мальчишка.

— Нет, — стою на своем я. Тогда Гордеев берет мою руку и кладет в нее силой горбушку. Он заставляет меня ее поднести к губам, в ответ желудок почти воет, до того мне хочется откусить кусок.

— Все еще нет? — то ли издевается, то ли, черт знает, что делает он.

— Мы так не сможем стать друзьями, Глеб, — искренне шепчу я. А мне хотелось, очень хотелось. Я была уверена, что в новом доме обрету счастье, правда оно какое-то… не такое. У меня совсем нет близких людей, с кем можно было бы поговорить или просто пожаловаться.

— Глеб? — дверь распахивается и мать фурией влетеет в кухню. — Ты разбил вазу? Ты хочешь знаешь, сколько она?..

— Плевать, — он отмахивается от мамы и от меня, затем с равнодушным видом поворачивается к нам спиной. Анна Евгеньевна размыкает губы, но больше не ругает его, просто позволяет уйти сыну. Зато… прилетает мне. За кусок хлеба. А ведь я его даже не попробовала.

В тот день мне не разрешили больше есть.

4.3

Глеб щелкает перед моим лицом, возвращая в реальность. Ненавижу воспоминания связанные с ним, в них всегда какой-то холодок, неизвестность. Я никогда не понимала поступков своего сводного брата. Он — загадка, которую невозможно разгадать.

Я отворачиваюсь, пытаясь своим видом показать, что разговор окончен, но Глеб выхватывает из моих рук костыль и с силой швыряет его в стенку. Происходящее заставляет вздрогнуть, хотя я стараюсь сдержать себя, и страх, который подкрался от этого сумасшедшего действия. И тут в груди что-то вспыхивает, яркое, горячее, словно лава. Оно заполняет мое тело, дает силу и желание дать отпор Гордееву.

— И что? — рычу я, а затем отпускаю второй костыль, позволив с шумом упасть ему на пол. Стоять на двух ногах уже не больно, тем более врач говорил, что у меня