Бандит Ноубл Солт - Эми Хармон

– Ты из сильного, доброго племени, Роберт Лерой Паркер, – вечно твердила она, убеждая и его, и себя. – И эти голубые глаза не твои. Они мои, и моего отца, и моего деда. Это глаза Гиллисов. У нас всегда были такие, с самого начала времен. Не дай этой голубизне померкнуть, как меркнет рассветная роса.

Так она намекала, что пора ему найти хорошую девушку, остепениться, завести детей. Он этого не сделал. Материнские голубые глаза достанутся кому-то другому. У Энн Кэмпбелл Гиллис Паркер было еще двенадцать детей, они-то и подарят ей внуков.

Он глубоко вдохнул горный воздух, напоенный запахом полыни. Мешок с деньгами он оставил в амбаре – там его наверняка отыщет отец. А в лейке, которой пользовалась Ма, в ее перепачканных садовых перчатках, он упрятал еще пачку банкнот. Ма заберет деньги.

Потом он вернулся обратно, к своей стреноженной лошади, ни с кем не увидевшись, и поехал на север. Так лучше. Если бы он объявился, если бы повидался с ними, они бы загрустили. И это никому не пошло бы на пользу.

Материнская песня всю дорогу звучала у него в голове. «Ох, плачь, плачь же. Любовь красива».

– Зачем же плакать, Ма? – спросил он когда-то.

– Затем, что тоска и горе чересчур велики, и остается только лить слезы, – отвечала она.

– Как в Библии? Когда там говорится про плач и скрежет зубов?

– Может, и так. Но плачем мы чаще от боли, чем от злости. От того, что мы любим, а нас предают.

Он научился играть эту песню на губной гармошке и сыграл ее в день рождения Ма, в год, когда ушел из дома. Она плакала и просила сыграть еще, и еще, и еще, пока Па не пригрозил, что навсегда запретит им петь и играть «Ох, плачь же, плачь же».

– Я тоже терпеть не могу эту песню, – сказал тогда Ван. – Никогда ее не понимал. Все плачешь и плачешь. Весь чертов день напролет.

То, что Ван не понимал песню Ма, о многом говорило.

Бутч принялся насвистывать, хотя и не стоило сейчас этого делать. Но он припомнил все слова, до самого конца.

Когда ракушек

серебристый звон раздастся,

Назад вернется

Милый мой.

Когда в сугробах розы расцветут,

Назад вернется

Милый мой.

* * *

В середине дня он заметил, что к его убежищу приближается всадник. Вот только он был один и ехал не с той стороны. Узел в животе у Бутча затянулся, а предвкушение сменилось ужасом.

– Ох нет. Нет, нет, нет, – простонал он. Он знал всадника и понимал, что означает его появление.

– Эй ты там! Братишка… я еду к тебе!

Ван широко раскинул руки и закачался в седле, как они делали в детстве, держась за лошадь одними ногами.

Бутч в панике схватил полевой бинокль, оглядел горизонт, отыскивая признаки приближения Гарримана, Престона и тех, кого им вздумается прихватить с собой. От Солт-Лейк-Сити станцию отделял добрый день пути, но после дождей дорогу здорово развезло. Только поэтому он прождал так долго. Он и раньше не верил, что дело выгорит, но теперь горячо надеялся, что они передумали и не приедут.

Горизонт на востоке колыхнулся, и он вцепился в бинокль, гадая, что ему теперь делать.

Это они. Они скоро приедут. Он с головой отдался ярости и разочарованию, позволил им затопить его целиком, пока Ван приближался к нему на лошадке, годной, лишь чтобы тащить за собой плуг.

Ван соскочил на землю и сгреб его в крепкие объятия, на которые Бутч прежде охотно отвечал. А потом они валились на землю и принимались бороться. И обычно Бутч позволял Вану одержать верх – ему никогда не хотелось одолеть брата, доказать, что он крепче или сильнее. Для него их шуточные драки всегда были проявлением братской любви. Для Вана они всегда были чем-то иным.

Но они уже не мальчишки. И давно перестали ими быть.

– Что-то ты не слишком мне рад, Роберт Лерой. Прошло лет десять, не меньше, а ты мне не рад!

– Не рад, Ван. – Он говорил с ним по-доброму, но единственным, что брат видел от него хорошего, оставалась честность, и потому он не собирался сейчас ему врать.

– Я много дней за тобой следил. Ты приехал домой, но в дом не зашел. Я видел, как ты прокрался на ферму, а ты меня и не заметил! – Ван весело рассмеялся.

Он постарел, но совершенно не вырос.

– Ты был дома?

– Я был в амбаре, на чердаке. Жил там с тех пор, как вышел на волю. Я видел, как ты сунул в солому мешок с деньгами. Я потом взял себе немножко. Знал, что ты возражать не станешь. Па поймет, что деньги от тебя. И что они грязные. Может, он их и тратить не станет. Так что я решил, он не прочь будет поделиться. Но там еще немного осталось. Не переживай.

– Ты немного взял… или немного оставил? Как на самом деле?

– И так и этак. Немного взял и немного оставил.

– Ты взял столько, что тебе хватит где-то обосноваться? Снять жилье, подыскать работу?

– Я взял больше.

Бутч кивнул, стараясь не злиться. Ван наверняка забрал все деньги. Хорошо, что он спрятал деньги для Ма в другом месте. Про них даже спрашивать не стоит. Если Ван поймет, что это его расстроит, то скажет, что и их тоже прихватил.

– Ты должен уехать, Ван. У меня встреча, и тебе в ней нельзя участвовать. Прости. Поезжай обратно в город, я через пару часов тебя нагоню, и мы поедим и поболтаем.

– Нет, ты не приедешь. Ты хочешь отделаться от меня. Как всегда. Но я сказал себе, что теперь отыскал тебя, и ты от меня так просто не избавишься. Ни за что.

– Я больше не могу за тобой присматривать.

– Да ты никогда и не присматривал, Бутч.

Он не стал возражать. Ван всегда и любил его, и ненавидел безо всякой связи с тем, что он делал или не делал. Оправдываться не имело смысла.

– Что ты здесь делаешь? – Ван пнул стену полуразвалившегося сарая, и та застонала в ответ, как голодная корова; поднялось облако пыли, и на мгновение Бутч решил, что вся постройка вот-вот рухнет. Ван выругался и отскочил. – Я-то думал, тут вся банда встречается.