Любовь на проводе - Б. К. Борисон

в бельевой шкафчик к махровым полотенцам и машинкам на батарейках, которые Майя запихнула туда лет в шесть. С тех пор никто их не видел.

— Я веду радиошоу, — спокойно говорит Эйден. — Майя позвонила, чтобы попросить совета по поводу свиданий.

— Совета? По свиданиям? Ей двенадцать! — стискиваю телефон так, что костяшки белеют.

— Она звонила не для себя. Она звонила для тебя. — Он тихо фыркает. — Меня зовут Эйден Валентайн, и вы слушаете «Струны сердца» — романтическую линию Балтимора.

«Струны сердца»

Эйден Валентайн: «Добро пожаловать в “Струны сердца”. Вы в прямом эфире».

Звонящий: «Серьёзно? Прямо сейчас?»

Эйден Валентайн: «Ага. Прямо в эту секунду».

Звонящий: «Офигенно».

Эйден Валентайн: «Ты звучишь… юно».

Звонящий: «Не так уж юно».

Эйден Валентайн: «Но явно моложе наших обычных слушателей».

Звонящий: «Учитывая, что твоя обычная слушательница — какая-то Шарлин, которая думает, что ты китайский ресторан…»

Эйден Валентайн: «Ладно, аргумент засчитан. Как тебя зовут?»

Звонящий: «Майя. Но я звоню не по поводу себя. Я звоню для своей мамы».

Глава 3

Эйден

Эфир окутывает тишина.

Вполне закономерная реакция. Уверен, мама Майи не ожидала застать свою дочь за разговором с радиоведущим поздно вечером. Не знаю, надеялась ли Майя, что её не поймают, или вообще не думала о последствиях — но ясно одно: мать в этом плане не участвовала.

Я смотрю, как медленно отсчитываются секунды на огромных часах над дверью. Двенадцать секунд мёртвого эфира — и это, возможно, самый захватывающий контент за весь год. Кидаю взгляд на красный индикатор на телефонной панели, проверяя, не разорвалось ли соединение. Я же обещал Джексону, что на этой неделе буду получать от работы больше удовольствия. Вот стараюсь.

Хотя сегодня и напрягаться не приходится.

Первое, что сказала Майя, когда я взял трубку: «Слушай. Мама меня убьёт, но что уж теперь».

А «что уж теперь», оказывается, — это разговоры о безрадостной личной жизни её матери, обвинения в сектанстве и — я снова бросаю взгляд на часы — уже целая минута тишины.

Я не получал такого кайфа от студии уже несколько месяцев.

Остальные звонки сегодня были в привычном, унылом стиле. Одна женщина пожаловалась, что муж не ценит её картофельную запеканку. Кто-то другой зачитывал список исторических неточностей в любовном романе, случайно купленном на библиотечной распродаже. Один вообще звонил по ошибке — хотел вызвать такси.

Словом, тоска.

Я готов дать маме Майи столько времени, сколько потребуется. Всё равно ничего лучше в программе нет.

— Люси? Ты на линии?

В наушниках — глухой шум, будто кто-то прикрыл ладонью микрофон.

Потом — едва различимое:

— Ты сказала ему моё имя?

Майя рассказала мне многое. Как зовут её мать. Какое вино та покупает, чтобы выпить в одиночестве под «Смертельный улов»4. Что иногда она плачет, если крабы застревают в сетке.

Я знаю о Люси больше, чем положено знать постороннему.

— Ага, — подтверждаю. — И ещё, что за всю твою жизнь у тебя не было ни одного серьёзного романа. Скажи, Люси, ты что, против свиданий?

На другом конце — тихий стон, почти болезненный:

— Это… прямой эфир?

Я киваю, будто она может меня видеть:

— Угу.

— Прямо сейчас?

— Вот в эту самую секунду. Знаешь такой мигающий красный огонёк? Это он мне шепчет: «Добро пожаловать в прямой эфир».

— Прекрасно, — выдыхает Люси. — Я как раз начала волноваться, что всё это будет унизительно.

Я усмехаюсь, глядя на пульт.

— А чего стыдиться?

— Ну конечно. Что может быть постыдного в том, что моя дочь звонит на радиошоу, чтобы обсудить мою личную жизнь?

— Отсутствие личной жизни, — уточняет Майя.

Следует короткая пауза. Потом — глухой шлепок, будто подушку кинули через всю комнату. И за ним — звонкий, искренний смех.

У меня в груди что-то сжимается. Тоска накатывает резко, тяжело. Я вспоминаю маму — как она прижимала к груди пакет с мармеладными червячками. Те самые, что клала мне в ланч каждый день. С запиской на клочке бумажного пакета.

— Твоя дочь очень тебя любит, — осторожно говорю я, чувствуя, что на той стороне, скорее всего, идёт бурное, но безмолвное обсуждение.

Я не хочу, чтобы Люси сбросила. Мне хочется чего-то нового. Я устал от жалоб на запеканку. Хочу узнать, что будет дальше.

— И ты называешь это любовью, мистер знаток? — Люси звучит насмешливо.

Голос мягкий, тёплый, как мёд в чашке чая. Приоткрытое окно. Свежий ветер.

— По-твоему, любовь — это когда дочь тайком звонит в эфир и сливает все мои тайны?

— Семьдесят процентов — любовь. Двадцать — подростковый бунт.

Люси смеётся, и я машинально сжимаю пальцы на кружке с кофе.

— А оставшиеся десять?

— Забота, — отвечаю. — Майя волнуется, что ты одна. Надеялась, что я смогу помочь.

Снова тишина. Глубже, чем раньше.

— Ты правда считаешь, что я одинока? — тихо спрашивает Люси. В голосе дрожь.

На фоне — шелест ткани, шёпот:

— Да, мам.

Люси выдыхает.

Тишина тянется.

— Давай так, — я поднимаю глаза к часам. — Сейчас уходим на рекламу, а ты пока реши, хочешь ли остаться и поговорить. Я отвечу на любые вопросы. Если не понравится — мы просто закончим. Идёт?

Она медлит.

— По шкале от одного до десяти... насколько всё это унизительно?

— Сложно сказать. Ты бы на сколько оценила?

— Семёрка. Может, даже ближе к восьмёрке.

— Пока недостаточно данных. Придётся поговорить подольше, чтобы узнать.

Я откидываюсь в кресле, нащупываю нужную кнопку на древнем софте, с которым всё ещё не умею нормально обращаться — несмотря на шесть лет работы.

— Балтимор, оставайтесь с нами. Вернёмся сразу после короткой паузы и слов от наших спонсоров.

— Мы, возможно, вернёмся после слов от его спонсоров, — бурчит Люси.

В голосе — недовольство, но уже без злости.

— Один из нас точно вернётся, — ухмыляюсь я, нажимая на «рекламу».

Реклама ёлочной фермы крутится в фоне, а я всё ещё остаюсь на связи с Люси и Майей.

— Прости за подставу, — говорю, не отключая наушники.

— Да уж, слышно, как ты извиняешься, — фыркает Люси.

В наушниках — вздох. Глубокий, терпеливый, как будто пропущенный сквозь оба уха. Упрямство в стерео.

— Хотя, может, это мне стоит извиняться.

— Всё равно, — пожимаю плечами и наугад тянусь за кофейником. Наливаю себе свежего и делаю громкий глоток. — Ну так что скажешь?

— Насчёт чего? Насчёт того, чтобы разглашать свои тайны какому-то незнакомцу в прямом эфире? — её голос колеблется. — Не лучшая идея, Эйден Валентайн.

— Какие тайны? — вставляет Майя.

Снова глухой звук — на этот раз мягче — и усталый смешок.

— Серьёзно, мам. Это же