Хозяйка старой пасеки 3 - Наталья Шнейдер

— Зачем?

— Ну… раз уж ты собралась открыть школу для крестьянских детей…

Вообще-то прямо «школу» я открывать не собиралась. Но, с другой стороны, как еще назвать то безобразие, которое я затеяла?

— … на этих церах долго не попишешь, а бумага дорога, как я слышала. Надо бы купить грифельные доски.

— Сергей Семенович обещал это сделать во время своей следующей поездки. И купит, как только мы немного разберемся с неотложными делами.

— А мне бы нужны новые перчатки. И кружево…

Я вздохнула. Как объяснить наивной барышне, что я не могу сейчас тратиться на кружево? Сослаться на людей, которые нас ждут, и отложить разговор на «потом», которое никогда не состоится?

Пожалуй, пять минут ничего не решат. Выбравшись из кровати, я взяла бумагу и перо с чайного столика.

— Давай посмотрим. Дворянский совет дал мне сто отрубов. Еще я продала пуд свечей, оставшихся от батюшки, за пятьдесят отрубов. Значит, всего сто пятьдесят отрубов, на которые нам нужно жить, пока не получится продать мед с пасеки. Так?

На лице Вареньки промелькнуло то неповторимое выражение, которое я про себя называла «я к вам с вечным, а вы о каких-то скучных земных вещах говорите».

А точно ли желание развлечься и обновки влекут ее в уездный город? Или есть еще кое-что? Я отодвинула этот вопрос на край сознания — сперва нужно закончить урок.

— Так? — переспросила я.

Девушка неохотно кивнула.

Еще шестьсот отрубов за шаль от Марьи Алексеевны, но и это не те деньги, что позволили бы мне расслабиться и транжирить их на кружево.

— Двадцать пять отрубов на поминки тетушки, — продолжила я выписывать числа. — Тринадцать с половиной отрубов — доски для ульев у Крутогорова, и восемь отрубов мужикам, которые сами делают доски в лесу.

И надо сколько-то заплатить Герасиму, который за свою работу цену не указал.

— Пять отрубов — поминки по Савелию для тех, кто поможет мне его хоронить сегодня. С учетом обязательного пожертвования на помин души. Еще два отруба ушло на еду для нас всех за это время — то, что мы пока не вырастили сами в нашем имении. Семеро работников по змейке в день на каждого — будем считать, полтина. Матрена пришла только вчера, и пока мы ей ничего не должны, но будем должны. Семнадцать отрубов в конце месяца Сергею Семеновичу.

Медведев обещал купить у меня свечи, которые я сделаю из вытопленного воска и я найду, что еще ему предложить, но пока эти деньги не будут у меня в руках, рассчитывать на них не стоит. Всякое бывает.

— Итого у нас осталось…

— Глаша, ну как ты не понимаешь⁈

Я ждала, что она продолжит, но Варенька многозначительно уставилась на меня. Явно скопированное у кузена непроницаемое выражение лица портил румянец и взволнованный блеск в глазах.

— Не понимаю. — Я развела руками с делано-наивным видом.

Кружева и грифельные доски — явный предлог. Зачем ей нужно в город на самом деле?

Она вздохнула. Оглядела комнату, оставшуюся за спиной, закрыла дверь.

— Лешенька письмо прислал, — прошептала она. — С…

Она осеклась.

— Сын станционного смотрителя передал? — догадалась я.

— Глаша, ты ведь не скажешь Киру?

Я заговорила не сразу. С одной стороны, Стрельцов отвечает за кузину. С другой — что он сделает? Прочтет очередную зубодробительную нотацию? Снова увезет девушку куда подальше? Надолго ли это поможет? Похоже, тот Лешенька настойчив.

Что он за человек? Искренне влюбленный или действительно охотник за приданым?

— Не скажу Киру. Обещаю.

Она вытащила из-за корсажа сложенный лист бумаги.

— Вот. Прочитай.

— Ты уверена? — переспросила я, не торопясь разворачивать бумагу.

— Нет! — Она сцепила ладони перед грудью, так что побелели пальцы. Оглянулась на дверь и понизила голос. — Глаша, я уже ни в чем не уверена. Мне страшно. Он пишет такие красивые, такие правильные слова, а я слышу голос твоего… Заборовского.

— Он не мой, он свой собственный, — проворчала я.

— Глашенька, прости. Я совсем запуталась. Он ведь меня любит, правда любит. А я читаю и думаю — если бы это письмо писал мой граф де Валькур, оно было бы совсем не таким. Но ведь жизнь — не роман, верно?

— Если он писал по письмовнику, то слова могут быть одинаковыми и ничего не говорить о человеке, — медленно произнесла я.

— Но разве, когда любишь, будешь писать по письмовнику? Когда любишь, перо само летит. Или я просто дурочка, которая ничего не понимает? Глашенька, прочти!

Я вздохнула и развернула письмо.

'Мой ангел, моя несравненная Варенька. Сколько времени прошло с того черного дня, когда безжалостная судьба в лице ваших родителей разлучила нас, а я по-прежнему не могу поверить в жестокую реальность. Я брожу по аллеям парка, где мы некогда гуляли, и каждый шелест листа напоминает мне о вас, моя единственная радость, и грудь мою терзает невыносимая тоска.

Ах, душа моя, сердце мое, неужели ваши почтенные родители, прожив жизнь и изведав, казалось бы, все ее горести и радости, совершенно позабыли, что значит — любить? Что значит — найти ту единственную душу во всем мире, которая понимает тебя с полувзгляда, с единого биения сердца?'

Кажется, где-то я это уже слышала. Вопрос в том, кто за кем повторял. Я была уверена, что ответ известен, но какой-то частью сознания хотелось надеяться, что я ошиблась. Все мы, включая родителей Вареньки, ошиблись.

Хотелось верить, что где-то она бывает — настоящая любовь.

Глупо.

'Мне кажется порой, что никто в этом огромном, холодном мире не способен понять вашу тонкую, трепетную душу так, как понимаю ее я. Никто не видит той глубины, той чистоты и того света, что скрыты от посторонних глаз. Для всех вы лишь юная графиня, блистательная невеста, а я — я вижу вас, мою Вареньку, мой свет, мою единственную истину. Я готов отдать все в мире — и ту малость, что имею, и саму жизнь — лишь за возможность снова увидеть вашу улыбку.

Я примчался в эту дыру, чтобы хотя бы издалека, хоть одним глазком увидеть вас, но снова надежды мои разбились о безжалостность ваших родственников.

Молю вас, мой ангел, не позволяйте им загасить тот священный огонь, что горит в вашей душе. Не верьте их доводам рассудка, ибо