Вера в сказке про любовь - Евгения Чепенко

о котором он мог говорить в таком контексте — мой междустирочный домашний. У женщин частенько имеется такая суперстильная тряпочка, которую и надеть не наденешь, и выкинуть рука не поднимется. Вот у меня такая была. Неприлично модный, неприлично дырявый, дорогой, вязанный, довольно длинный свитер… а может, кофта. Сама терялась, как правильнее это называть. Купила я незаменимую вещь под влиянием двух давящих факторов: Карины, утверждавшей, будто бы мне просто необходимо что-то вызывающее и ужасно сексуальное, и пятидесятипроцентной скидки.

Придя домой, я обнаружила, что даже с джинсами и майкой вещь делает меня не просто сексуальной и вызывающей, вещь записывает меня в штатные порноактрисы. В сердцах я забросила безобразие в дальний угол шкафа и постаралась забыть свою досадную оплошность как страшный сон. Через пару месяцев достала и начала носить в качестве домашнего платья из принципа «все остальное в стирке, а меня никто не видит».

— Разве забудешь, как ты выгибаешь спину, держа руки над головой, и эта шерстяная сетка натягивается на твоей груди? — Свет сжал мои пальцы сильнее, а я задержала дыхание и замерла, всем телом отчетливо ощущая, как он напряжен.

— Кошечка, — прошептал он мне в губы. — Разве можно было потом смотреть на тебя и не видеть, как ты плавно встаешь из-за стола и поправляешь ткань, медленно проводя ладонями по талии и бедрам? — на последних словах он сменил положение наших тел.

Теперь я лежала на спине и во все глаза смотрела на лицо Света, хотя вот так черт его видеть не могла. Он положил обе руки мне на талию и мучительно медленно провел ими вниз до середины бедра.

— Ты ласкала себя так дважды…

Ласкала?!

— А подол той паутины заканчивался здесь. — Он провел пальцами черту намного выше середины бедра.

Я удивленно выдохнула, когда меня неожиданно повернули на бок. Свет прижался к моей спине и вновь скользнул ладонью от талии вниз:

— Я мог бы помочь тебе тогда. — Свет коснулся губами плеча, очертил языком мочку уха. + Или сейчас…

Будто пытки ради, проводил теперь пальцами вверх-вниз по внутренней стороне моих бедер.

— Позови, — напряженно попросил он.

Я выгнулась и едва слышно застонала.

Свет прижался ко мне сильнее:

— Позови, — прошептал он над моим виском, — как могла бы позвать тогда.

Я положила свою ладонь поверх его, направляя и разменивая пытку на наслаждение. Он не сопротивлялся, только дыхание стало тяжелым, прерывистым. Я твердо знала, что Свет следит за мной, ловит каждый стон, наслаждается происходящим и ждет. И чем сильнее я выгибалась, чем протяжнее стонала, тем сильнее прижимался он ко мне, и тем отчетливее я чувствовала его болезненное напряжение. Пока наконец не решила, что не выдержу сама:

— Иди ко мне…

Этого хватило, чтобы Свет мгновенно с надрывным вздохом исполнил просьбу. И он вовсе не отдавался мне, как это было несколько минут назад. Совсем нет. Словно месть за то мгновение, когда видел меня и не мог получить. Лежа под ним на животе, я не имела возможности пошевелиться. Не имела, да и не хотела. Свет сжимал мои волосы и осторожно, но ощутимо тянул их на себя, вынуждая запрокидывать голову. От этого каждое движение его бедер отзывалось болезненным, бесконечным наслаждением. Сильнее, дольше, глубже — это все, о чем я могла думать, все, что могла беззвучно шептать. Побыть чьей-то собственностью не менее потрясающе, чем обладать кем-то. Чувствовать, как обладают тобой, как мягко подчиняют себе — сладкое и безумное удовольствие.

Он произносил мое имя снова и снова, иногда едва различимо, иногда отчетливо, всегда с разной интонацией. Заговор или заклинание. Языческий обряд. Знающий имя твое обладает властью над тобой…

Вновь, как вчера, Свет лег на спину и, подтянув меня к себе, прижал к груди. Я чувствовала на виске его теплое дыхание и совершенно осознанно старалась свернуться так, чтобы поместиться в его руках вся. Сумасшествие — вот что означал мой порыв. Я добровольно доверилась другому человеку. Самая безрассудная, самая опасная авантюра в мире — доверять всецело кому-то, кроме себя. И я пустилась в эту авантюру.

Досадуя на себя и свою слабость, решила немного отвлечься на в целом несущественную, но весьма интересующую меня тему.

— Свет, — как можно ласковее позвала я.

Он издал хрипловатый неразборчивый звук, в задумке призванный, видимо, быть вопросительным.

— Ты когда меня видел?

— В понедельник, сразу после каруселей.

Судьбоносный день я припомнила быстро. Именно тогда встретила Тихомира и действительно полночи провела на кухне за ноутбуком с кофе в своем междустирочном одеянии. И шторы, очевидно, задвигать до конца не трудилась — так коситься на окна соседа было удобнее. Повезло еще, что за зюк не хваталась. В ту ночь у него свет не загорался, зюк и не был нужен. И да…

— А как ты…

— Бинокль у сына одолжил, — сонно проговорил Свет.

Я запрокинула голову, вглядываясь в его лицо. Он блаженно улыбнулся и нажал указательным пальцем мне на кончик носа.

— Тебе разве не должно сейчас быть стыдно? — со смехом удивилась я.

Он лениво поморщился:

— Мне стыдно.

При этом лицо его осталось ангельски безмятежным. С таким лицом не говорят «мне стыдно», с таким лицом вопрошают, что такое стыд.

Я все продолжала улыбаться, рассматривая его закрытые глаза. Как и вчера, Свет мгновенно начал засыпать. Была бы помоложе, поглупее, может, и обиделась бы на такое на первый взгляд очевидное пренебрежение своей персоной. Но поскольку время глупостей давно осталось в прошлом, я ничего кроме безмерного удовлетворения своим достижением не ощутила. Нет большего чуда, чем быть источником тепла и покоя для уставшего одинокого человека. Не я одна доверилась ему, он только что сделал то же самое. Хотя, вру. Он еще вчера это сделал. А может, и раньше, просто я под натиском своих впечатлений и страхов не заметила.

Мысли вновь прыгнули на сногсшибательное признание. Я вдруг осознала, почему поведение Света в последующую субботу у мамы показалось мне таким странным. Эта его подозрительная радостная взволнованность при виде меня, и неожиданное подтверждение Рудольфу, что подружились. Теперь, когда ключевое звено получено, все вставало на