Предавший однажды - Анна Шнайдер

— Потому что ты потом пожалеешь.

Я прищурилась и, сложив руки на груди, упрямо посмотрела на мрачную Ромкину физиономию.

— Опять старая песня о главном?

— Неважно, как называть, — он вздохнул. — Но это правда, Надя. Ты пожалеешь. Поначалу будет хорошо, а потом включится совесть, особенно если твой муж начнёт что-то подозревать и нервничать, и случившееся между нами ляжет здоровенным пятном на твою чистую душу. Не надо, зачем? Живи спокойно. Так, будто я ничего и никогда тебе не говорил.

— Да что случилось-то?! — почти заорала я, психанув. — Почему у тебя настолько похоронное настроение? Вчера целовал меня, забыв про то, что дверь в нашу комнату не закрывается, а сегодня даже обнять не даёшь!

— Тише, Надя…

— Не буду я тише! — горячилась я. — Нельзя так! Вчера да, сегодня нет… И физиономия такая хмурая, что невольно начинаешь подозревать самое страшное…

— Это что же? — опешил Ромка.

— А ты, может, передумал разводиться? — высказала я свою мысль. — Решил с женой остаться, вот и мрачный такой…

Впервые за разговор Ромкин взгляд повеселел, и на губы наползла почти неуловимая, но всё же улыбка.

— Надя…

— Нет, ну а что? — продолжала возмущаться я. Двери лифта открылись, и я, схватив Ромку за руку, потащила его наружу, продолжая говорить. — Столько лет терпел, прощал, не собирался, а тут вдруг — бац, развод! Кто знает, вдруг жена тебя уговорила ничего подобного не…

— Тише, я тебя умоляю! — шикнул он на меня, оглядываясь, сильнее сжал мою руку в ответ — и повёл в сторону лестницы. — Хорошо, давай поговорим, — бубнил он нервно, шагая по коридору. — Минут десять до начала рабочего дня у нас есть.

— Мне, если честно, сейчас плевать на рабочий день вообще и Совинского в частности, — сообщила я откровенно и вышла за Ромкой на лестничную клетку. — Я хочу понять, в чём дело. Но прежде, чем ты начнёшь говорить, я всё-таки сделаю вот что…

И я, выпустив его руку, обняла Ромку со спины, вжавшись лицом в его куртку и вдыхая знакомый запах, который волновал что-то внутри меня, заставляя одновременно дрожать и замирать.

Словно моё чувство к нему было музыкой — то тихой, то громкой, то бравурной, то печально-мелодичной, но всегда бесконечно волнующей. И бесконечно звучавшей внутри каждого из нас, даже если слышал её лишь однажды.

88

Роман

Когда Надя обняла его, Роман на мгновение закрыл глаза — чувствовать её настолько близко всегда было приятно. И хотелось продлить мгновение, а ещё лучше — остаться с Надей насовсем, навсегда, просто не расставаться. Чтобы в любой момент можно было взять её за руку, обнять, поцеловать, не говоря уже о большем. Но что невозможно — то невозможно.

Ничьё терпение не может быть бесконечным. И усталость тоже накапливается, а накапливаясь, она лишает человека надежды и веры. Кажется, что никогда не будет лучше — да, собственно, и не надо, привык уже. Однако лишней боли Роману всё-таки не хотелось, а он был уверен, что Надя способна причинить ему боль, пусть и невольно.

Ведь она не разведётся. По крайней мере не сейчас. Всего-то два года терпела — для таких женщин, как Надя, маловато будет, надо страдать лет двадцать. Собственно, вот как Роман страдал — а она ведь такая же. И не готова она к тому, чтобы осознать: лучше не доводить себя до предела и полного истощения сил, когда и жить-то не хочется, и единственное, что держит на земле, — осознание, что у тебя есть дети, которым ты всё-таки нужен.

— Не надо, — сказал он негромко, поворачиваясь к Наде лицом. Перехватил её руки и поцеловал их. — Пожалей меня, пожалуйста.

Ладони у Нади были чуть шершавые — как у любой женщины, которая не брезгует домашней работой, — тёплые и родные настолько, что не хотелось их выпускать. Но так было нужно.

— Я тебя жалею, — прошептала Надя чуть удивлённо. — Иначе чем я, по-твоему, здесь занимаюсь?

— Только не обижайся, — ответил Роман, постаравшись улыбнуться, хотя получалось это у него с огромным трудом. — Надюш, жалеть меня — значит, не провоцировать. Если ты будешь меня обнимать и целовать, я не выдержу. Не хочешь принимать аргумент о том, что ты потом будешь испытывать угрызения совести, тогда подумай о том, каково мне. Надя, у меня и так всё плохо — хуже некуда, честное слово. Но если ты поиграешь со мной, а потом решишь остаться с мужем — пожалуй, будет хуже.

— Я не собираюсь играть с тобой, — попыталась возразить Надя, и Роман на всякий случай повторил:

— Не обижайся. Я так называю происходящее просто потому, что ты не приняла окончательного решения. Не приняла ведь?

Она болезненно улыбнулась и ответила — хотя могла бы и не отвечать, Роман и так знал, что она скажет:

— Это непросто, Ром.

— Я знаю, что непросто. Я хорошо понимаю тебя, ты же знаешь. Но начинать что-то на данном этапе — по всем пунктам делать друг другу хуже.

— Почему? С тобой я поняла, — вздохнула Надя, виновато глядя на Романа. — Но мне-то почему? Только из-за угрызений совести?

— А ты представь. Просто представь, что у нас сейчас с тобой всё закрутится-завертится, а ты потом решишь остаться с мужем. Как будешь это мне сообщать? — в голосе Романа, несмотря на то, что он старательно сдерживался, прорезалась ирония. — Какими словами? И как нам потом вместе работать? Увольняться я не хочу, у меня хватает проблем и без поисков новой работы, да и деньги нужны до зарезу. Так что лучше бы нам притормозить.

Надя молча смотрела на него, и в её глазах он видел боль и беззащитность. Хотелось объяснить, что он бы с удовольствием бросился с ней во все тяжкие прямо сейчас, — но Роман считал подобное заявление эмоциональным давлением. Зная лучше других, как действуют на психику такие фразы, подстёгивая к принятию нежелательных решений, он молчал.

Пусть разбирается сама, что ей больше нужно: пытаться построить новые отношения или продолжать домучивать старые до тошноты. Роман был уверен процентов на девяносто девять, что Надя выберет второй вариант — такой уж она человек.

— Ты прав