Гнев изгнанника - Монти Джей

уходит из дома и каждый четверг вечером катается на машине. У нее есть слепая кошка, которая, блять, обожает меня. Сегодня утром Галилео свернулась калачиком в моей постели.

Несложно догадаться, кто она такая.

Ее публичные страницы в соцсетях – настоящая золотая жила. Целая лента, заполненная фотографиями семьи и друзей – столько улыбок, столько притворства. Но больше всего выделяется она сама.

Всегда в кадре, но никогда не в настоящем моменте. Как будто она просто… там, призрак, преследующий собственную жизнь, позирующий для фотографий, на которых ей не место.

Она – Ван Дорен, но она не является реальной частью этой семьи, не так, как я думал. Между ней и остальными есть дистанция, невидимая грань, которую она отказывается пересекать.

На каждой семейной фотографии она стоит с краю, довольно близко, чтобы ее можно было заметить, но достаточно далеко, чтобы на нее не обратили внимания. Всегда наблюдает, никогда не участвует.

Это странно, учитывая, как она любит быть в центре внимания.

— Она…

Вибрация в кармане заставляет меня замолчать на полуслове. Я вытаскиваю телефон, вытираю руку о джинсы и прижимаю его к уху, не глядя на экран.

— Да? — бормочу я, уже раздраженный.

— Джуд, мой друг, — голос Окли невнятно доносится из динамика. — Как тебе жизнь в особняке Ван Доренов?

Я стискиваю зубы. Он сейчас, блять, совсем не в себе. Я слышу это по тому, как его слова путаются, слишком расслабленно, слишком небрежно, как будто он забыл, как говорить. Черт, может, и забыл.

На заднем плане слышен смех, а затем резкий звук разбивающегося стекла. Я качаю головой, понимая, что Окли слишком ушел в свой мир, чтобы его можно было спасти.

Это не мой друг. Он уже давно не мой друг.

— Я же сказал, что все кончено. Удали мой номер, Оукс.

— Да ладно, не будь таким, приятель, — скулит он, и я почти вижу, как он спотыкается в каком-то полутемном помещении, окруженный людьми, которые даже не знают его имени. — Ты действительно собираешься предать нашу дружбу из-за каких-то наркотиков? Я был единственным, кто протянул тебе пакет льда, когда твой папа надрал тебе задницу. Я прикрывал тебя, чувак.

Его слова бьют как тупые удары, но именно прошлое, которое он вытаскивает на поверхность, заставляет меня сжать челюсти.

Кровь, синяки, Окли, стоящий там с пакетом льда и улыбкой, которая так и не дошла до его глаз. Мы были близки, но после того, как его отца посадили, все изменилось.

Оукс стал… куском дерьма. Перестал о чем-то заботиться, потерял человечность, превратился в кого-то, кого я не узнавал.

Он отказывается выбираться из грязи, в которую его бросила семья, и я не хочу гнить там вместе с ним.

— Пока, — мой палец зависает над экраном, готовый положить трубку, но его голос становится отчаянным.

— Подожди, подожди, Джуд! Подожди, чувак. Мне нужно спросить у тебя кое-что!

Я колеблюсь.

Может, это моя глупая часть все еще держится за него, дает ему шанс. Часть, которая надеется, что, может, на этот раз он попросит о помощи. Что он будет искренен.

Потому что если бы он хотел, если бы он действительно хотел выбраться из этого дерьма, в котором он тонет, я бы помог ему. Я бы вытащил его из грязи, если бы пришлось, так же, как я пытался сделать с отцом.

И я чертовски ненавижу себя за это.

— Быстрее, — рычу я, сжимая челюсти.

Он не отвечает сразу. Он позволяет тишине затянуться, растягивая ее до невыносимости. А потом я слышу это – усмешку в его голосе, слизкую и самодовольную, ползущую по телефонной линии, как паразит, впивающийся под кожу.

— Фи все еще такая же сладкая, какой я ее помню?

Мои плечи напрягаются, кровь застывает в жилах.

— Что ты, черт возьми, сказал?

— Этот судья, кусок дерьма, посадил моего отца в тюрьму на всю жизнь. Я отомстил, украл девственность этой сучки. Лучший Хэллоуин в моей жизни. Фи – сладкий маленький подарок, — Окли глубоко смеется, и этот звук вызывает у меня тошноту. — Не могу поверить, что она так долго держала рот на замке.

Мое сердце превращается в дикого зверя. Оно бьется в груди, стучит по стенкам, а пульс кричит в ушах.

Ярость.

Я чувствую, как дрожат руки, сжимая телефон, костяшки пальцев белеют.

— Ты врешь, — слова с трудом вырываются из горла, задыхаясь от ярости.

Он не отвечает сразу, и это еще хуже. Тишина тянется, и я слышу его ухмылку, чувствую, как она ползет, как чертов паразит.

— Если я вру, то почему она пыталась сжечь меня? — его тон насмешливый, полный удовлетворения, как будто он наслаждается каждой секундой. Как будто это его извращенная версия веселья. — Как долго ты думал, что ты виноват в том, что случилось в церкви Святого Гавриила? Четыре года? Жалкий, несчастный маленький грешник. Ты даже извинился передо мной за это.

Я думал, что это из-за меня он отсидел три месяца в колонии.

Я действительно извинился.

Снова и снова я позволял вине тянуть меня, как гребаный якорь, в грязь, в которой хотел оказаться Окли. Я позволил ему использовать меня. Позволил ему вонзить свои когти в мою голову, обернуть мою вину вокруг своих пальцев, как поводок, и тянуть меня, куда ему заблагорассудится.

Я позволил ему обманом заставить меня продавать его дерьмовые наркотики.

Я позволил ему контролировать меня, играть мной, как пешкой в какой-то своей больной игре, и все это время он скрывал от меня правду.

Я был другом гребаного насильника.

Это осознание обрушилось на меня, как прилив, холодное и удушающее, и я почувствовал это. Эта неконтролируемая ярость поднималась во мне, кипела, пока я не смог видеть ничего вокруг.

Телефон отрывается от моего уха, и прежде чем я успеваю осознать, что делаю, он летит через всю комнату и с громким треском разбивается о стену.

— Эй, чувак, ты в порядке? — шокированный голос Эзры пытается перекричать шум крови, стучащей в моих ушах, но я едва его слышу. Я не могу ясно мыслить, потому что ярость пульсирует в моих венах.

Руки дрожат, грудь готовится взорваться, и я могу думать только о ней.

Серафина.

Ее имя бьется в моей голове, безжалостное, острое, а все слова Окли крутятся в гротескной, бесконечной петле.

Пожар четыре года назад, то, как она смотрела на меня, как на