Ее кровь, его тьма - Лира Алая

— Зная меня, ты боялась? Зная о том, как я любил тебя? — любит. А что сейчас осталось, когда я вижу перед собой разбитые осколки? Её ответа не последовало.

— Кто обратил тебя?

Я видел, как она пыталась найти слова, и в этой паузе я понял больше, чем могла сказать любая фраза.

— Валео, — я знал, что он та ещё мерзкая тварь, которая не гнушается ничем. От этого стало не по себе. Откуда он вообще там взялся? Мне захотелось вернуться туда, 300 лет назад. Что произошло там после того, как я оставил её окровавленное тело здесь и отправился искать своей смерти? Я не посмел возвращаться за её телом; всё это было не важно. Она умерла, и что проку от бездыханного тела? Смысл оставался лишь в том, чтобы вытравить жизнь и из моего тела и отправиться за ней.

Я посмотрел на неё строго. Я знал, что не верил ей. Строгость — защита. Но внутри всё ещё тлела искра привязанности; та женщина, которую я любил, жила где-то под этой новой шкурой.

— Это ты поставила метку Верне, — казалось, до меня сейчас дошёл очевидный факт. Когда вопрос вырвался из груди, он прозвучал не обвинением, а холодным прозрением: это объясняет слишком многое.

— Да, теперь нам ничего не мешает быть вместе — её слова были как нож. В их конце слышалась холодная решимость, и в ней — презрение к человеческой жизни вообще.

— То есть ты действительно была намерена её убить? Я был возмущён, больше своей слепостью. Куда я смотрел, когда был с этой женщиной? Я же не мог быть настолько слеп. Я видел в ней другое тогда, и оно было настоящим. Когда всё изменилось? Что произошло? Той нежной, светлой Илерии больше не существовало.

— Но она же всего лишь человек, Михаэль! — Тон её звучал почти обличительно, и в нём я слышал попытку оправдаться: «это была необходимость», — но я отказался принять это как объяснение.

— Ты тоже для меня была человеком. И для меня, в отличие от тебя, это было лишь вчера. — Мои слова резали, и в них — не только боль, но и попытка вразумить. Для меня вчера — это был последний вздох, последний поцелуй и обещание умереть с нею. Для неё — вчера, видимо, была обычная праздная жизнь, и эти триста лет она вполне спокойно жила.

Казалось, она напугалась. Вероятно, не того она от меня ожидала. Её вид был более чем растерянный. Я видел, как её уверенность трескается, как маска спадает. В этих искрах растерянности прячется правда. По её мнению, я настолько наивен, что закрою глаза на всё это? Нет. Я похоронил для себя ту Илерию ещё в ту ночь. Кто эта женщина передо мной - я не знал вовсе.

— Ты мне лжёшь, — как истину произнёс я, но это было интуитивное знание. Это не обвинение, а приговор, вынесенный сердцем. Я чувствовал ложь в каждой ниточке её речей, в том, как дрожит голос.

Она шагнула назад, оступаясь и задевая что-то стоящее на столе позади неё. Я должен проверить. Её испуг — живой, нефальшивый, и в этот миг я решаюсь: разобраться.

Я настиг её, прижимая к столу ещё сильнее, заставляя посмотреть мне прямо в глаза. Мои пальцы — как железные обручья — сжимают её слов, и я не позволю ей уйти от правды.

— Михаэль, нет, ты никогда… — Её мольба звучала, как попытка поймать падающий нож. Но слишком поздно: река уже вышла из берегов.

— Да, я никогда не применял силу на той, кого любил. Но похоже на то, что её уже давно нет. — Мои слова — как указание, как приговор к тому образу, что я носил в сердце. Этот образ умер прежде, чем она предала моё доверие.

Глава 40

И я проник в её сознание, поджигая её кровь, выворачивая наизнанку. Своей волей принуждая обнажить свои воспоминания. Я не просто смотрю — я буквально вхожу в её память. Это как войти в дом, стены которого пахнут её страхами, её тайнами. Я вижу мельчайшие подробности: как она обнюхивала тёмные аллеи, как шептала имя Валео, как просила новую судьбу.

Она не могла сопротивляться по своей природе. И я видел эти картины, в которых утопал. Как она печалилась, что я не даровал ей вечную жизнь. Как она связалась с Валео. Как вся её смерть была лишь хитрым планом. Она боялась, что я вернусь, лишь потому что знала, что её может ждать смерть за предательство. Картины одна за другой обрушивались на меня: переписка в потайных письмах, встречи в подвалах, обещания, ложь. Всё это было для меня как смертный приговор моей любви.

Я утопал в этих картинах, чувствуя, как гнев лавиной сносил мой рассудок. Гнев становился огнём — горячим и слепым. И все иллюзии сгонялись в нём.

Меня остановил лишь звук хруста и её крик; я сжал её челюсть до сломанных костей, сам не замечая.

Я отошёл от неё, чётко осознавая, что ещё чуть-чуть, и она была бы уже мертва.

Она упала на пол, я знал, что её телу сейчас больно, и ей нужно время для восстановления.

— Как бы мне больно ни было, не думала же ты, что я пойду на поводу у этих чувств, когда ты низко обманула меня? — Мои слова упали тяжёлым камнем. Она молчала, уже понимая, что передо мной не оправдаться, склонив голову и опустив глаза вниз.

— А я же правда чуть не умер, и ты, зная это, ничего не предпринимала. Я видел, что ей больно. Но никакой жалости не было. Да, меня всё ещё разрывало от осознания. Но я чётко знал, что больно лишь от того, что разбивается иллюзия того, во что я сам поверил. Я страдал от краха своего образа. Она, которую я выстраивал и боготворил, оказалась вот такой — алчной, не гнушающейся ничем перед своими целями.

— Михаэль, — сипела она, хватаясь за мои ноги. Я опустился, взял её за подбородок и посмотрел глубоко в глаза. И от того, что я там увидел, стало спокойнее. Там действительно не осталось ничего прежнего. И сейчас я не ошибался. Время изменило её, и она сделала свой