Моя навеки, сквозь века - Марина Повалей

Словно, просыпается по-тихоньку.

Только слишком по-тихоньку для этого места.

— Вы и правда главный врач? — спросила, как только он закрыл за нами дверь моей палаты.

Этот вопрос мучил меня с тех пор, как я услышала его должность. Вопрос, как и парадокс с ним связанный. С одной стороны: он не играл. Он был расстроен, раздосадован, разгневан, когда увидел ту сцену в коридоре. С другой: как этот беспредел может твориться без попустительства начальства? Есть ещё третья: он так разошёлся в отдаче поручений, к концу нашего пути, что я чётко поняла: впереди у него миллион дел. Разве я – та, которой не требуется его помощь, имею право его задерживать из любопытства? Отнимать драгоценное время?

— Не похож? — он прошёл к камину, достал из кармана спички, стал разжигать огонь. — Здесь… многое изменилось, — пробежался глазами по комнате, — в больнице, но не в этой палате. Её не тронули…

— Почему?

— Это палата для особенных пациенток Александра Васильевича.

Очень интересно. Я поудобнее развалилась в мягком кресле, готовая выведать из Ник Ника всё до капли.

Очень хочется спросить, все ли мои предшественницы были здесь по своей воле? Или их держали в этом комфортабельном номере насильно? Но… очень опасный вопрос: в лучшем случае, он мне просто не ответит. В худшем: оскорбится и закроется. Не хочу его спугнуть. Если он и правда главный врач, мне нужно это знакомство, как и его доверие. Старичок, которому, уже, вот такому расслабленному, меланхоличному, теперь не дашь и пятидесяти, нужен мне в союзниках.

— Он настолько влиятелен, что в больнице у него своя палата?

— Он глава охранного отделения, которое в ведомстве МВД, как и хозяйственный департамент, следящий за такими больницами. Неужели два больших начальника не договорятся между собой?

— Почему не тронули? — попробую с этой стороны.

— Побоялись? Сами не до конца уверены в своей правоте? — рассуждая, он придвинул второе кресло ближе к огню, распахнул свою шубу.

— Кто?

— Те, кто поменял здесь всё, ввёл свои порядки.

— Это не ваши порядки?

— Дитя моё, — он взглянул на меня такими глазами, как когда-то смотрел мой пожилой препод по начертательной геометрии, когда ударялся в изящество своего предмета, и сожаление, что кто-то из нас, студентов, не в силах понять его красоту. Вот-вот и заплачет от восторга, — когда я, много лет назад сделал свой выбор в пользу душевных расстройств, мною руководила не одна лишь жажда открытий и не только научный интерес. Я искренне верил, что смогу помогать людям.

Несколько поленьев ласково потрескивают в камине и комната уже не выглядит такой холодной, хоть дух казёнщины за раз в камине не спалишь. Он уселся поудобнее – кресло тяжело заскрипело под тяжёлым телом.

— Вы разочаровались?

Он задумчиво ковыряет кочергой.

— Не в людях – душевнобольным, как и тогда нужна помощь. Я разочарован… в системе. Эта пациентка, что сейчас напала на свежезаболевшую, она, буйная. Это ни хорошо, ни плохо, это факт, с которым необходимо считаться, если мы хотим добиться излечения. Больных необходимо группировать соответственно их психическому и физическому состоянию. Острые, свежезаболевшие, впервые сюда попавшие, часто неспокойные, и их можно понять, они шумят и привлекают внимание, раздражают психику тех, кто ищет здесь покой, и не находит. Они… они реагируют так, как умеют. Понимаете, по-хорошему, они должны быть в разных корпусах, не пересекаться друг с другом.

— Но… здесь есть такая возможность технически?

— Нет, дитя моё, нет, — он горько вздохнул. — И не будет, пока не будет ещё одной больницы, чтобы перевести туда часть больных. Как вы с цифрами?

— Лучше, чем с гуманитаркой.

— Чудно. Глядите вот так: два с лишним года назад мой коллега, доктор Чечотт проводил подсчёты. На тот момент острых, нуждающихся в призрении, по городу было 227 человек. Смешная же цифра, не правда ли? — он надсадно прокашлялся и продолжил: — но вот вторая категория, больные хронические, неизлечимые, их число составило 2877 человек. 1306 из них – спокойные, тихие больные, 647 из них способные к работе. То есть вторую половину смело можно забрать домой, им, конечно, нужно посещать врача, и делать это систематически, но они вполне могут существовать в обществе. Хуже того, остаются они в больнице – не только занимают место тех, кто критически нуждается в лечении, так и пользы тут никакой не получают.

— Зачем же их тут держат? — я сама не заметила, как разулась, слушая его, прикидывая цифры, забралась в кресло с ногами.

— А куда они пойдут? Кому они нужны?

— У них нет родных?

— У многих есть, но… люди, в большинстве своём невежественны. Мы только-только перестали изгонять бесов из душевнобольных, некоторые считают, что зря. Люди боятся, они боятся и самих этих людей и ответственности.

— А если сделать что-то вроде приюта? Не больницу, как эта. Это ведь… строение, устройства здания напоминает тюремный тип… планировка не современная, здание старое?

— Почти сотня лет, и да, вы правы, строили её как исправительное заведение для умалишённых арестантов. Вы, дитя моё, сведущи в архитектуре?

— Немного, не столько в архитектуре, сколько… люблю строительство.

— Ооо, прекрасно вас понимаю… построить что-то, оставить свой след в истории!

— Хотелось бы, но…

— Почему же вы стесняетесь своего этого интереса?

Честно говоря, мне больше хотелось бы вернуться к больнице, точнее к её проблемам, в моей голове уже сверкали плакаты: Слепцов – наш депутат, которому не всё равно! Ну или что-то в таком духе, пусть и в другой формулировке. Но Ник Ник смотрел на меня… просто. Просто смотрел, просто слушал, просто делился своим больным местом. О том, что за больницу у него болит душа, что ему не всё равно, я поняла ещё там, в коридоре, когда увидела те его больные глаза.

Когда тебе всё равно – не орёшь со слюной изо рта.

— Я не стесняюсь, но он не имеет смысла.

— Почему же? Строитель – прекрасная профессия!

— Но не здесь, не сейчас и не для женщины.

— Святый Господи, что за глупости в вашей светлой голове? Вы поглядите-ка на эту барышню, — Ник Ник так искренне улыбнулся… Господи Боже мой! Он улыбнулся мне как родной, лучики морщин побежали к вискам, и рот так сильно растянулся: — Сказали бы вы это