Рабыня моды - Ребекка Кэмпбелл

В выходные я усердно приводила в порядок квартиру в Килберне. Мои вещи так и лежали нераспакованными. Джонах позвонил в субботу и пригласил меня пообедать, но я отказалась, и, думаю, он воспринял это с облегчением. В качестве компенсации он принес мне портативный телевизор. Я благодарна ему за заботу, хотя антенна почти не работала и было невозможно разобрать, что ты смотришь. И все же мигающий голубой экран немного спасал меня от одиночества.

Несмотря на то что квартира постепенно приобрела нормальный вид — симпатичные ткани скрывали все, что нужно было спрятать, в вазе стояли свежие цветы, окна закрывали простенькие шторы, — к восьми часам вечера я все равно впадала в уныние. Никогда еще не чувствовала себя настолько одинокой, слабой и потерянной. Не было ни единого человека, которому я могла бы позвонить и просто поболтать. Мучительное состояние: я могла рассказать столько веселых историй о событиях последних недель (я уже научилась великолепно копировать Джонаха и скоро сумею имитировать голос Камила), но эти истории из комических превратились в трагические, потому что не было ни одного человека, кто стал бы меня слушать.

Я разбирала оставшиеся вещи и наткнулась на старый пластиковый пакет, о существовании которого совсем забыла. Ручки пакета были связаны, и мне пришлось разорвать его, чтобы заглянуть внутрь. В нос ударил спертый несвежий запах грязных вещей — но я не почувствовала отвращения. Честно говоря, этот запах нравился мне больше, чем духи «Коко Шанель». Он казался насыщеннее и дарил большее блаженство, чем запах свежесваренного кофе, и навевал большую грусть, чем аромат жимолости на кладбище.

Я сильнее потянула за края и высыпала из пакета на кровать грязные трусы и носки Людо, все вперемешку: поношенные, из магазина

«Маркс энд Спенсер» (он покупал их еще до встречи со мной), и дизайнерское белье, которое я ему дарила. Он почти никогда не надевал его, говорил, что это «для особого случая», который, похоже, теперь никогда не наступит. Не знаю, как в мои вещи попал пакет с грязным бельем, но вынести то, что Людо настолько осязаемо оказался рядом со мной, я не смогла. Когда я плакала сразу после происшедшего, у меня из глаз катились крошечные слезы горечи — они не вызывали сочувствия и не укрепляли доверия ко мне, но хотя бы давали небольшое облегчение. И сейчас, оказавшись в окружении вещей Людо, я заплакала снова. Меня мучили видения — и везде был он: вот Людо улыбается, разговаривает и шутит; вот занимается любовью, усердно стараясь все сделать правильно. Я схватила его белье, крепко прижала к себе, зарылась лицом и глубоко вдохнула запах моего возлюбленного. Я кричала и плакала, стонала и завывала. Один Бог знает, что подумали обо мне соседи.

В ту ночь я спала вместе с вещами Людо. Утром я сложила их в симпатичный новый пакет и убрала поглубже в шкаф, чтобы доставать только в чрезвычайных для моего эмоционального состояния ситуациях.

На следующей неделе я начала лучше понимать, что от меня требовалось на работе. Я должна была выбирать, какую из известных моделей мы будем копировать* обеспечивать максимально дешевый пошив образцов и стоять «с кнутом» над швеями, чтобы они работали с максимальной отдачей. Все просто и противно! Камил занимался продажами — в основном напивался с огромными, покрытыми татуировками рыночными воротилами или торгующими в розницу азиатами — дешево одетыми и с темными кругами под глазами. Обычно это общение заканчивалось тем, что, вернувшись в офис, Камил проливал горькие слезы, причитая, что он плохой мусульманин и позорит семью. Думаю, оба этих обвинения имели под собой основание.

По средам я работала в магазине в Килберне, от моей квартиры я доходила туда пешком за пять минут. Почти все вещи в магазине стоили дешевле, чем кофе с сандвичем на Бонд-стрит, и большинство было сделано из легковоспламеняющихся материалов. Анималистский рисунок, нанесенный на нейлон, розовые платья-трубы из лайкры, короткие шорты и малюсенькие топы, как будто специально скроенные так, чтобы демонстрировать те части тела, которые не должны быть открыты. Модели под «Дольче и Габбана», сшитые слепым сумасшедшим без вкуса, который ненавидит все человечество и страдает от зубной боли. Меня поражало, что мы вообще продаем что-то, но нашими постоянными покупателями были подростки, ненормальные и бедняки. В магазине работали две девушки — Стейси и Черити, обе находившиеся на грани тупости, и к тому же еще толстые, ленивые и бесполезные. Мне было приятно, что я могла поорать на подчиненных. К концу дня мне удавалось заставить их немного двигаться и изображать хотя бы небольшую заинтересованность в покупателях, иначе они походили на двух ротвейлеров, полуодурманенных отравленными сосисками. Мне даже удалось завоевать их расположение, когда я подобрала им пару нарядов со склада. Правда, Стейси была не особо довольна моим советом пользоваться хорошим дезодорирующим мылом.

В течение недели я вызывала девушек по одной в офис, а Латифа переводила, когда было необходимо. Они были запуганные и покорные, но имели очень большой опыт работы. Я внимательно следила за качеством. Естественно, ткани были ужасные, а сама одежда — сочетание плохо скопированных линий моделей «Хеннес и Мауритц» и уродливых деталей, порожденных крепко спящим рассудком, — были в лучшем случае скучными, в худшем — просто ужасными.

Но квалификация некоторых швей оказалась, к моему удивлению, очень высокой, особенно если учесть скорость, с какой они работали. Самые быстрые работницы могли рассчитывать получить около трех фунтов в час, а в среднем каждая получала по два с половиной.

Не могу сказать, что я была шокирована. И вы не поверите моим словам, будто я решила защищать бедных и угнетенных. Я знала, каков мир моды. Чтобы составить конкуренцию дешевому импорту, такой предприниматель, как Камил, вынужден платить мизерные зарплаты. И я знала, что есть еще худшие места, чем это. Здесь по крайней мере существовал туалет и место для приготовления еды. Проблема была в том, что рентабельность в этом секторе рынка не может быть высокой и производство дешевых вещей не задействует полностью потенциал рабочей силы.

Не буду говорить, что я взяла на себя какие-то обязательства в отношении этих женщин, но вскоре каждая из них перестала быть для меня частью безликой однородной массы. Я узнала, что у Вимлы — красивой, спокойной женщины за тридцать, одной из самых квалифицированных швей, есть трехмесячный малыш, и она очень тяжело переживала необходимость разлучаться с ним. А Рошни страдала неприятным гинекологическим заболеванием, вызывающим сильные боли, но все равно ходила на работу, потому что Камил не оплачивал отсутствие по болезни. Я выяснила, что Пратима и Бина враждуют так долго, что сами забыли, с чего все началось. Я также узнала, что девушки делятся на группы мусульманок и буддисток, хотя это мешает личным дружеским отношениям. Время от времени между ними случались легкие стычки и возникало небольшое напряжение. Прежде я относила все на счет национальной принадлежности, ведь споры могли быть вызваны разницей в обычаях или поддержкой футбольных команд-соперниц. Девушки говорили не только на урду, хинди и гуджаратском, но и на бенгальском, телугу и пенджабском языках. Вначале я собиралась научиться здороваться и прощаться на всех этих языках, думала, что девушки сочтут это проявлением заботы, но очень быстро отказалась от этой мысли.