Великий страх - Роксана Гедеон

– Вот он, сударь, – сказала Матильда, входя.

Я взглянула. На руках у сиделки был маленький сверток из кружев и пеленок, такой маленький, что меня бросило в холодный пот. Боже, да ведь в нем не больше трех фунтов… Он не шевелился, не кричал, не плакал, даже не пищал. А личико – крохотное, бледное, сморщенное, оно ясно свидетельствовало, что у этого ребенка нет сил для жизни. Прикусив губу, я с болью ощутила, как заныло у меня сердце от жалости и ужаса.

– Он едва дышит, – в отчаянии прошептала я. – Господин доктор, что же будет? Кто кормит моего малыша?

– Мы нашли кормилицу, не беспокойтесь.

Я не знала даже, может ли этот ребенок взять грудь. Он такой слабый, такой маленький – я в жизни не видела таких маленьких детей! Он не больше мужской ладони!

– Матильда, – сказал Лассон, – унесите ребенка.

– Нет, – вскинулась я. – Не уносите, ну пожалуйста! Если его унесут, я его больше не увижу. Пусть этот хилый мальчик будет со мной, он ничуть меня не потревожит… Слезы появились у меня на глазах, потекли по щекам, вискам, смачивая густые волосы. Я так умоляюще посмотрела на Лассона, что он отвел взгляд.

– Хорошо, – пробормотал он в сторону, – пусть мальчик будет здесь, хотя…

Лассон быстро вышел, так и не договорив. Я заплакала сильнее. Даже врач не верит, что Луи Франсуа будет жить, – это ясно по его безнадежному тону…

Я выпила лекарство, хотя не испытывала никакого желания поправиться, а потом долго лежала без слов и слез, отвернувшись к окну. Мне было плохо, внутри все сжималось от боли. Затылок до сих пор ныл так сильно, что я невольно стонала.

– Дорогая, вы не спите? – раздался женский голос.

Я повернула голову. Это была мадам Лукреция, пришедшая, видимо, навестить меня.

– Да, – сказала я холодно и неприязненно. – Вы тоже пришли сказать мне, что мой мальчик умрет?

Она пораженно смотрела на меня.

– Сюзанна, как вы можете? Я только хотела передать вам, что Франсуа давно хочет повидать вас. А вы сами разве не хотите этого?

Имя Франсуа, произнесенное вслух, вызвало у меня внутри настоящий взрыв. Ненависть – сильная, откровенная – пронзила меня. Ах, этот Франсуа… Я подалась вперед, глядя на мадам Лукрецию горящими глазами.

– Уйдите прочь, убирайтесь! – с ненавистью крикнула я ей в лицо. – Какого дьявола вы здесь живете? Ваше место в Оверни, возвращайтесь туда! Вы же не любите меня, так что смерть ребенка для вас все упростит! А Франсуа… Да он будет последним, кого я захочу видеть!

Закрылась дверь, наступила полная тишина. У меня пропали все силы. Упав на постель и уткнувшись лицом в подушку, я зарыдала. Ярость, сознание собственного бессилия душили меня. Ну что я могла сделать, чтобы спасти Луи Франсуа? Ничего.

Как и все, я могла только ждать.

6

Луи Франсуа умер 21 сентября 1790 года, в четыре часа утра, перед самым рассветом. Семнадцать дней он прожил на свете. Колыбель рядом с моей постелью теперь стояла пустая.

Похороны состоялись два дня спустя, и я не могла на них присутствовать. Я пока могла лишь сидеть на постели, обложенная подушками, худая, с черными кругами под глазами. Я ни с кем не разговаривала. Лишь один-единственный раз я спросила у Денизы – в тот день, когда были похороны, где сейчас находится мой муж. Служанка сказала, что после похорон он отправился в Собрание.

Я почувствовала, как глубокая неприязнь снова захлестывает меня. Надо же, какая сухость, какая непробиваемость… Сегодня, в день похорон своего сына, он ушел в Манеж! За какое чудовище я вышла замуж!

Внизу слуги собирали вещи мадам Лукреции, которая наконец-то возвращалась домой, в Овернь, – вероятно, такое решение пришло к ней после моей вспышки. Я не собиралась просить у нее прощения. Я вяло и безучастно слушала голос Маргариты, старавшейся меня утешить. Она говорила, что я еще молода, что у меня еще будут дети, много детей… Я во все это не верила. Все эти утешения были направлены на то, чтобы заставить меня забыть о Луи Франсуа, а я не хотела о нем забывать.

Я лишь попросила Маргариту не напоминать мне о муже. Мне было неприятно даже слышать о нем. Как хорошо, что он не приходит… Он ведь никогда не дорожил нашим ребенком так, как я. Он готов был с легкостью прожить без него. Иначе бы он никогда… Словом, мне было невыносимо больно, когда я вспоминала, что Франсуа является сторонником и защитником тех самых людей, что так зверски избили меня на площади, из-за которых случилось это несчастье, из-за которых умер Луи Франсуа. Мой муж был врагом этого ребенка. Он желал ему только зла.

Я уже ничего не хотела понимать, входить в чье-то положение. Если у Франсуа какие-то другие взгляды – пусть катится ко всем чертям. Смерть ребенка перечеркнула все. Никогда я больше не соглашусь со своим мужем, у меня теперь достаточно для этого раздражения и упрямства.

Он пришел поздно вечером, но я не спала. Он сел рядом, взял меня за руку, стал говорить то же самое, что говорила Маргарита, – о будущей жизни, будущих детях… Я смотрела на него и думала: неужели он не понимает? Неужели не видит пустоты в моих глазах? Неужели еще думает обмануть меня этой болтовней?

И я вдруг сказала – громко и резко:

– Вы лжете, Франсуа. Я вам не верю.

Наступила пауза. Я поспешно высвободила свою руку.

– Вы никогда не хотели быть со мной счастливым, и никогда ничего не сделали для этого. То, как вы себя до сих пор вели, – именно это делало нашу жизнь невозможной.

– В какой лжи вы меня обвиняете? Вы что, не верите, что я хотел иметь семью, детей и дом?

– Черт побери, для мужчины мало этого хотеть! – воскликнула я в бешенстве.

Подавшись вперед и вцепившись пальцами в одеяло, я сказала гневно, горячо и торопливо:

– Для того чтобы быть мужем, мало одного желания! Надо строить свою семью, надо защищать ее, надо любить ее всем сердцем, превыше всего на свете – политики, Собрания, министров! Надо, чтобы семья была уверена в вашей любви! А вы… вы только хотели. Подумаешь, какое усилие для тридцатипятилетнего мужчины!

Он вскочил с места, белый от ярости, и, кажется, хотел сказать мне что-то колкое в ответ, но сдержался – видимо, принимая во внимание мою болезнь. Он лишь повернулся и направился к двери.

– Да, – сказала я ему вслед. – Уходите. У нас больше нет будущего.

– Вы что, полагаете, нам следует развестись? – резко спросил он, оборачиваясь.

Я не ответила ни слова и лишь отвернулась к окну, натянув на себя одеяло.

Громко хлопнула дверь.

7

Шли дни, тусклые, серые, похожие один на другой. Я мало говорила. Стены и потолок за это время были изучены мной до малейшей царапины. Меня лечили, но на поправку дело шло медленно. Я очень долго не вставала с постели – и потому, что была слаба, но и потому, что не хотела.