Черный ворон - Дмитрий Вересов

Академик стоял на кухне и задумчиво поедал сгущенное какао прямо из банки. Услышав знакомый змеиный свист шелкового халата, он обернулся и посмотрел на вошедшую жену.

— Тебе пора, котик, — с ласковой улыбкой сказала Ада. — Звонил Руль, он уже заправился и через пять минут будет.

Всеволод Иванович давно уже решил собственной персоной отправиться на Московский вокзал встречать дорогого, хоть и лично не знакомого родственника. В добротном заграничном плаще, в фетровой шляпе, с чуть обозначенной бородкой под губой (как у товарища Булганина!) он смотрелся на редкость импозантно, заметно выделяясь среди замухрышистой вокзальной толпы. Подошел обозначенный в телеграмме поезд, и академик принялся внимательно вглядываться в лица прибывших пассажиров, высматривая племянника.

И когда уже самые густые потоки схлынули, академик обратил внимание на высокого, поджарого, молодого, лет около тридцати, брюнета, в облике которого проступало нечто отчетливо южнославянское — не то болгарин, не то серб. Брюнет, одетый в теплый не по погоде черный бушлат, медленно передвигаясь по платформе, вглядывался в лица. Всеволод Иванович подошел к нему первым и осторожно спросил:

— Вы Алексей Захаржевский?

— Да.

— Алешенька! Родной!

И Алексей забился в крепких, пахнущих «шипром» объятиях.

Черный ЗИМ мчал их по вечернему городу. Дядя раскатисто хохотал, оживленно расспрашивал. Алексей отвечал, сначала сдержанно и односложно, потом все веселее и пространнее. Нет, не потому, что оттаял в родственных объятиях. В школе выживания он научился четко и быстро вычислять собеседника. И, моментально поняв, что дядя только изображает веселье и радость, начал в ответ валять ваньку — другое лагерное искусство, в котором Алексей поднаторел так, что при всем опыте чиновного лицедейства дядя ему и в подметки не годился.

Помывшись, побрившись, сидя за роскошным ужином в дядином махровом халате, Алексей взял еще на несколько градусов выше, осыпая публику анекдотами из харбинской и иркутской (но не лагерной) жизни, пародируя отца и разных знаменитостей, распевая романсы и частушки — сначала a capella, а потом, уже в гостиной, аккомпанируя себе на салонном «Шредере». Публика была в восторге, даже Клава вышла из своей темной кладовки и стояла, привалившись к косяку и деликатно прикрывая ладошкой смеющийся рот. А вот академик быстро начал сникать. Если за ужином он еще сравнительно бодро поднимал бокалы за всеобщее здоровье и отпускал веселые реплики, каждая из которых была тусклее предыдущей, то в гостиной он уже сидел как в воду опущенный и очень скоро откланялся, сославшись на усталость. Видимо, он ожидал, что это послужит знаком ко всеобщему отбою. Но Ада и «мама» оказались непреклонны и неутомимы.

— Клава, постелите Всеволоду Ивановичу у Никиты, — распорядилась Ада. — А то ему будет трудно заснуть от нашего шума. Спокойной ночи, котик!.. Алеша, а что дальше было с этим Гогоберидзе?

Захаржевский-старший открыл было рот, но тут же молча закрыл и поплелся в детскую вслед за Клавой.

С уходом академика веселье возобновилось десятикратно. Алексей исполнил «Турецкий марш» на бокалах с неравным количеством вина. Ада беспрестанно заливалась серебристым смехом, показывая ровные зубки. Анна Давыдовна — так звали тещу академика — тоже разошлась не на шутку: вставляла в Алексеевы частушки совсем уж соленые куплетцы, и даже, усадив за рояль Аду, прошлась с Алексеем в туре вальса, прихватив по дороге возвратившуюся из детской Клаву.

— Уф! — сказала она, рухнув в кресло, — Укатал ты старуху, молодой-красивый!

Алексей приставил ладонь ко лбу и осмотрелся, прищурившись.

— Где здесь старуха? Не вижу старухи. Ада, Клава, вы никакой старухи не видели? Лично я вижу здесь только трех очаровательных молодых женщин…

Самое интересное, что Алексей нисколько не кривил душой. Действительно все трое, даже кривобокая Клава, стали для него красавицами. И вдруг показалось нелепо видеть их здесь, в этом богатом, но безликом доме, где сами стены источают ложь.

— Нет, — сказал он, опускаясь в кресло. — Мы должны жить на воле… на воле… И голова его свалилась на грудь.

— Ой, что это с ним? — воскликнула испуганно Ада.

— Спит, — ответила Анна Давыдовна. — Устал очень.

— Намаялся за жизнь-то, соколик, — сказала Клава.

— А ну-ка, Клава, бери его за ноги, а я за руки, — распорядилась Анна Давыдовна. — Отнесем в гостевую. Так крепко спит, что и будить жалко.

А потом, пристроив его на кровати, она осталась и долго смотрела в его спящее лицо.

— Вот и мужчина в доме, — вдруг сказала она и, наклонившись, поцеловала его в лоб. — Спи, хороший мой.

Так крепко Алексей не спал давно.

За ночь дядя отдохнул. За завтраком он снова сиял улыбками и громыхал смешками, задавая наступающему дню бравурный тон. Ада сидела тихая и сосредоточенная. Теща не вышла вообще.

— Ну-с, и каковы теперь виды на будущее? — спросил дядя, собственноручно подливая сливок в кофейную чашку Алексея.

— М-м-м, — ответил племянник, прожевывая кусок балыка.

— Это в каком смысле?

— В смысле, что балычок у вас очень вкусный… А насчет видов — пока не знаю. Руки при мне, и голова на месте.

— А знаешь что? Покажу-ка я тебе свое хозяйство. Конечно, тебе, музыканту, наше дело может показаться и непонятным, и скучным. Однако же верный кусок хлеба, а постепенно будет маслице, и балычок тоже будет. Золотых гор поначалу не обещаю — лаборанты у нас получают по пятьсот-семьсот рублей. Это не деньги. Но ты еще молодой. Через годик мы тебя в университет поступим, потом в аспирантуру, а там… Если глянется — оформляйся, а оформишься, я дам команду — и общежитие будет, и прописка.