Её Сиятельство Графиня - Лика Вериор

— Я тебя не держу, — фыркнула, но всё же развернулась в сторону усадьбы.

— Ваше сиятельство, ваше сиятельство! — сон не хотел уходить. Я чувствовала терпкий привкус гранатовой корочки на языке, темечко припекало летним солнцем.

К голосу прибавилась тряска, я дёрнула плечом в надежде продлить негу, но только сбила остатки дрёмы.

— Ваше сиятельство, ну просыпайтесь же. Барин помер, вас вызывают!

Резко села.

— Помер?

— Как есть — не дышит!

— Который час?

— Ещё не рассвело.

— Не мог до утра подождать? — тяжело вздохнула и сползла с кровати. Перины не хотели отпускать, но я была настойчива. — Принеси одежду.

— Уже подготовила, ваше сиятельство.

— Ты хоть выспалась?

— Старым людям не много надо.

— Возвращайся к себе, я сама справлюсь. И без разговоров! — отрезала прежде, чем Дуся возразила.

Уже когда она ушла, подумала, что комнату Фёдора я сама не найду. Ладно, разберёмся.

— Есть тут кто? — крикнула в коридоре.

— Есть, барыня, — ответили прямо за спиной. По телу пробежали мурашки.

— Ты кто?

— Часовой. За ваши покои ответственен, вашество.

— Мне не нужен часовой под дверью.

— Но сейчас же пригодился, ваше сиятельство, — вот же!

— Говорят, барин на тот свет отошёл?

— Отошёл-с. От вашей няни и услышал.

— Где он, знаешь?

— Знаю, ваше сиятельство.

— Веди.

— Будет исполнено-с! — судя по звуку, часовой щёлкнул каблуками.

Шли мы долго, а значит, либо меня поселили не в барском крыле, либо Феденьку — а вдруг заразный — держали где-то в другом месте.

— Большая усадьба? — спросила у часового — идти молча изрядно надоело.

— Больше-с этой не видывал.

— А много видывал?

— Довольно, ваше сиятельство. Был назначен двором к вашему поместию-с.

— И много вас тут таких?

— Каких?

— Двором назначенных.

— Взвод, ваше сиятельство. За жизни ваши-с переживают-с.

— Переживают-с, — повторила. Или «следят-с». Впрочем, мне скрывать нечего, пусть следят-с.

Двери передо мной открывались без всяких вопросов, меня уже знали — новость о прибытии барыни разлетелась по поместью, не дождавшись утра.

В покоях усопшего барина ожидали доктор и, судя по всему, управляющий, над постелью стоял и бормотал что-то поп. Кадило в его руках пошатывалось, удушливо дымило. Большой подсвечник, безобразно заплывший воском, создавал яркий блик на присутствующих — рыжий, потусторонний, словно бы каждый в помещении светился сам по себе. Тени же казались непроглядными.

Говорить ничего не хотелось.

Мужчины, кроме священника, поклонились в пояс, я кивнула. Фёдор, до подбородка накрытый покрывалом, казался восковым, словно тоже вот-вот поплывёт, нагретый взволнованным огнём свечей. Единожды видавший мёртвых мог бы и его к ним приписать, а я, видавшая не единожды, однозначно поняла — жив ещё барин.

— А доложили, что мёртв, — честное слово, не хотела я, чтоб недовольство в голосе было столь очевидным.

— Полагали, ваше сиятельство, но, слава Господу, оклемались.

— Выглядит он так себе, — подошла ближе к бессознательному телу. И правда восковой, но вовсе не в этом причина того, что он словно вот-вот «поплывёт», а в слишком рыхлом, не видевшем нагрузок, теле, бледном и пышном, как свежевзбитый зефир.

— Борются-с.

— Может того — coup de grâce?[2]

— Помилуйте, ваше сиятельство! — зашипел управляющий. — Подобные шутки вовсе не к месту.

А кто сказал, что шучу? Иногда лучше прервать жизнь, чем оставлять человека мучиться в неизлечимой агонии.

— Во имя Господа нашего… — пробормотал поп чуть громче, словно бы услышал мои мысли и решил осудить безбожный цинизм. — Слава ему да хвала за милость… за жизнь брата нашего…

— Как долго он бывает в сознании?

— Не бывает, ваше сиятельство, — признался управляющий.

— И как часто он «умирает»?.. — посмотрела на доктора.

— Павел Кирсаныч, — представился тот воодушевлённо, радостный, что, наконец, на него обратили внимание. — Первый раз, ваше сиятельство.

В темноте было плохо видно, но я разглядела лейб-медицинскую нашивку — придворный лекарь. Империя наша столь переживает о вымирающем роде Вавиловых, что и докторами своими делится? Интересно. Хотелось бы знать, какие цели преследует нынешний император? Искренне ли он сопереживает народу, нам, или же пытается тем самым замолить грехи заигравшегося в куклы отца? Кто мы для него — очередные фигуры на шахматной доске, или право имеем?

— Ваше сиятельство?.. — тихо позвал управляющий.

— Да?

— Беда миновала, — повторил священник. — Храни вас Бог, — и на этом он удалился.

— Этот наш?

— Что?..

— Священник — наш?

— Придворный.

Могла бы и догадаться.

— А у нас своих нет?

— Не в должном чине, ваше сиятельство. Батюшка отпевать приходит, да вот…

Какова напасть, а! Зря пришёл, получается.

— Доктор, вы не заняты?

— Слежу за графом, ваше сиятельство…

— Он никуда не денется, — отмахнулась. — Идёмте.

— Куда, ваше сиятельство?

— К той, что высекли. Мирон Олегович, — обратилась к управляющему, — веди. Она ещё жива?

— Жива, — сразу понял он, о ком речь.

— Лекарю показывали?

— Не велено-с…

Меня такое зло взяло:

— А сам что? Головы на плечах нет?

Мужчина опустил эту самую голову. Не молодой уже, в отцы мне годится, а то и в деды. Стало стыдно…

— Совсем вам человеческое чуждо, — пробормотала. — Идёмте! Павел Кирсаныч, осмотрите её.

— Как прикажете-с, — не стал отпираться доктор. Ещё бы, сказал бы он что против, лёг бы рядом с барином! Знаю я этих высокородных, дворяне им — люди, а об остальных и думать не надо.

Шли мы долго, всё больше — вниз, пока Мирон Олегович не открыл перед нами одну из дверей.

В тёмной сырой комнате не жгли свечей. Свет от нашей лампадки — так символично, будто ниспосланный Господом — залил комнату, освещая сгорбленную женщину, сидящую на постели. Она была не молода, и я удивилась: это причина бариновой «хвори»?

Покуда глаза привыкали, я разглядела и остальное пространство. На кровати женщина была не одна, она дремала над накрытым покрывалом телом.

Как разительны были отличия! Холёный барин — виновник, укутанный шелками, умытый, со сложенными на груди пухлыми руками, словно бы спал, а не умирал — в опочивальне, убранством походящей на лучшие французские дворцы. И жертва — в сыром подвале, на грубой постели, накрытая грубым же сукном, лежит на животе с раскинутыми в сторону тощими руками, будто распятая.

В комнате таких постелей было ещё пять — все плотно друг к другу, к стенам, между ними едва ли можно протиснуться.

Окон нет.

Стойкий запах плесени мутил разум, на кроватях зашевелились, и стали очевидны силуэты — детский, мужской, женские. Это не общеслужебная комната — семейная.

— Мирон? — прохрипела проснувшаяся женщина. Рука её первым же делом — не подвластная ей, выученная — потянулась к лежащей, смерила температуру. — Совсем ей плохо.

— Я, Люба. Барыня доктора привела…

Молчание, и я вдруг с ужасом осознала — это не