Американка - Хэдди Гудрич

Стоило мне открыть упаковку печенья, как немецкая овчарка с надеждой подскочила на своем месте.

— Доброе утро, американка, — сказал мне Рикки, обдав меня запахом пива и одеколоном. Глаза у него были сонными. Он сел, почти не глядя, обмакнул печенье в кофе и спросил: — Умберто уже ушел?

— Этот тип не возвращался домой. Его величество приходит и уходит, когда ему вздумается, — ответила Анита. Она повернулась ко мне с такой гримасой, будто съела кусок лимона. — Умберто сам по себе. Аполитичная фигура.

— Да при чем тут политика? — возразил Рикки. — После работы он наверняка опять остался ночевать у Кателло, потому что ты не дала ему машину.

— Это моя машина, и она мне нужна! — Дальше Анита разразилась гневной тирадой на диалекте. Она обращалась то ли к Рикки, который обвинил ее в недостатке материнской любви, то ли к отсутствующему Умберто, который ее не предупредил. В конце Анита добавила на правильном итальянском: — Я всю ночь ворочалась и ждала его, как дура.

— Так же, как ты ждешь того, другого?

О ком это Рикки? Я вспомнила, каким голосом его мама говорила вчера по телефону, медленным, завораживающим движением накручивая колечки телефонного провода на палец. Риккардо и Анита посмотрели друг на друга с выражением, которого я не поняла, но почувствовала, что их роли поменялись местами. Это больше не мать и сын, не недовольный родитель, который наставляет на истинный путь ленивого мальчика. Теперь это были отец и дочь, или брат и сестра, или пара, которая вытащила на свет старые ссоры и обиды.

Анита могла бы сказать: «Не суй свой нос в чужие дела». Я даже надеялась, что она скажет нечто подобное. Вместо этого Анита стиснула ворот рубашки, словно пытаясь вернуть себе немного достоинства, и еле слышно произнесла:

— Я — мать. Беспокоиться — это мой долг, — но убежденности в ее тоне не было.

— Ты и со мной так будешь, когда мне исполнится двадцать три? — спросил сын, с радостью возвращаясь к легкому тону разговора. — Скажи мне сейчас, чтобы я… как это… психологически подготовился. — Рикки встал, оставил на столе чашку с кашицей из кофейной гущи и печенья и отправился одеваться в синюю форму.

Оставшись одни, мы с Анитой убрали со стола. Мне хотелось сделать все побыстрее, чтобы захватить побольше солнечного дня. Я помыла посуду и положила ее в сушилку над головой. Это была одновременно и сушилка, и полка — гениально! Каждый раз, когда я поднимала руку, чтобы поставить чистую посуду, струйка воды бежала по моей руке — неприятно, как нежеланная ласка. Анита кружилась вокруг меня со шваброй, управляя ею уверенно, почти со злостью. Словно не подметала пару крошек, а рыла яму для мертвецов. Пока мы молча работали, проснулся город. Наконец Анита побрызгала на пол туалетной водой с запахом роз и сунула швабру мне в руки. Теперь на нее была намотана тряпка.

— Протри пол, взад-вперед.

— Вот так?

— Тебя что, твоя мама в Америке ничему не научила? Так ты и попу младенцу не вытрешь. Давай энергичней!

Она наблюдала за мной какое-то время, потом удовлетворенно уперла руки в бока.

Мы вместе пошли в мою комнату, чтобы застелить постель. В этом действии был строгий порядок. Верхняя часть простыни должна была быть загнута и занимать треть поверхности матраса. Покрывало накидывалось и на подушку, а еще его надо было чуть подоткнуть, обозначив округлости этой самой подушки. Надо было натянуть покрывало таким образом, чтобы на ткани не образовалось ни одной складки. Мягкие изгибы покрывала выглядели затвердевшими, и казалось, что кровать вырезана из зеленого мрамора и стоит в церкви.

— Поняла, как надо? Пойдем, застелешь постель Рикки.

Я подошла к неубранной постели, хранящей тепло младшего сына Аниты. Сына, который не готовил, не убирал со стола и не помнил, куда положил свои солнечные очки. Я отмеряла, сгибала, поправляла, поглядывая на Аниту в ожидании ее веселого одобрения. При этом я теряла драгоценные утренние мгновения, которые могла бы провести на прекрасном пляже. Во мне вдруг поднялась такая волна негодования, которой я еще не испытывала в жизни:

— Почему он сам не застилает свою постель?

— Кто? Риккардо? — Анита рассмеялась от души. — Он же мужчина.

— Вот именно. И достаточно взрослый, чтобы застелить свою постель.

— В этом все и дело, Фрида. Он всего лишь мужчина. Они так устроены. Много говорят и вечно занимаются важными делами, ждут аплодисментов. Пусть думают, что хотят. Ведь кто на самом деле обеспечивает повседневную жизнь, да еще и умудряется ходить на работу? Кто кормит, кто создает уют в доме, в котором можно любить, спать, мечтать? Если мне и удалось чему-то научить моих сыновей, так это тому, что без женщин мир рухнет.

Стиральная машинка запищала, и Анита жестом пригласила меня за собой. Сначала в подсобку, а затем, с тазом чистого белья, который больно упирался мне в бок, — на кухонный балкон. Тот был пуст, за исключением нескольких листьев салата латука на полу и коробочки с разноцветными прищепками на стене. Еще не было и десяти утра, а другие хозяйки уже нас опередили. Окружающие нас одинаковые дома персикового оттенка, построенные скорее всего в 1960-х, уже были украшены развешенным бельем, которое висело не шелохнувшись. Жара все настойчивее звала меня на пляж. А белье вторило: для чего еще нужно солнце?

Майки нужно было развесить по линии подмышечных швов, чтобы не осталось следов от прищепок. Бюстгальтеры — за перемычку между чашечками. Все это Анита объясняла мне терпеливо, без понуканий. Может, она поняла, что я не умела развешивать белье, потому что дома у нас была сушильная машина? Мне нравилось, когда Анита разговаривала со мной. Словно еще не все потеряно, будто я — податливый материал, из которого можно сделать что-то стоящее, проект, в который стоит вкладывать время и силы. Она делала вид или и правда не замечала, что мне неприятно развешивать трусы ее сыновей или ее собственное белье из черного или бордового кружева.

У меня из рук выскользнула прищепка. Прошло несколько секунд, пока она со стуком не ударилась о землю под балконом. Я в ужасе посмотрела вниз, где увидела этаж ниже уровня улицы. Туда выходила одна дверь и вела лестница. Это был не дворик, скорее косой треугольник грязного цемента, без единого растения или других признаков жизни. Это было пустое пространство, яма, где прячется тень, место для потерянных вещей.

— Ничего страшного, — сказала Анита. — Прищепок у