Американка - Хэдди Гудрич

нас много. Но, пожалуйста, не роняй за балкон трусы или носки. Иначе придется спускаться к синьоре Ассунте и просить разрешения пройти в этот дворик через ее квартиру. Старая ворчунья, к ней лучше не соваться.

К счастью, из-за потерянной прищепки Анита не потеряла веру в меня. Я пообещала, что больше ничего не уроню. В ответ она похлопала меня по бедру и сказала идти одеваться, а то продавец шлепок закрывает лавочку в час дня. Сама же Анита собиралась пока быстро выгулять собаку. А я почти забыла, что мы хотели съездить в Граньяно.

* * *

Пока мы на машине приближались к горе, я чувствовала, как в моей груди словно растягивалась веревка, которая тянула меня в противоположном направлении — к морю. Когда мы проезжали табличку, указывающую на границу Кастелламмаре, веревка порвалась — я даже ощутила секундную резкую боль. Потом появилось любопытство.

Вчера я даже не заметила гору, по крайней мере, не обратила на нее внимания. Она возвышалась над тесно стоящими приземистыми домами. Гору окутывал серо-голубой раскаленный воздух. Вчера она показалась мне не горой, а бетонной стеной, непроходимой границей, за которой была только пустота. Я смотрела на возвышенность рассеянно, как на задник театральной сцены или на затянутое облаками небо. И тем не менее гора буквально преследовала нас в каждом переулке, двигалась за нами, словно тень.

Сегодня гора Фаито, как ее назвала Анита, представляла собой темную массу. Солнце висело позади нее, и его лучи напоминали раскрытую ладонь. Единственная деталь, которую я могла различить, — провод канатной дороги, длинный и тонкий, как нить паутины, подсвеченная утренним светом в темной комнате. Словно легкий намек на нечто более сложное, запутанное. Вдруг я почувствовала себя маленькой девочкой, напуганной собственным решением уехать далеко от дома.

Так или иначе, мы карабкались по склону Фаито вверх, без происшествий и не ощущая перепада высот. Анита объяснила мне, что Фаито — часть горной цепи Латтари. Дома вокруг словно сплющивались, выглядели все более плоскими, многоэтажки сменились небольшими виллами с садами. Мимо проплывали автомастерские, бакалейные лавки, украшенное искусственными цветами кладбище.

— В моей молодости этой дороги не было, — прокомментировала Анита. — Надо было объезжать гору.

Мы постепенно поднимались все выше и выше, и окрестности начали казаться мне более ухоженными. Мои глаза привыкли к тени, навстречу которой мы ехали. Я стала различать контуры деревьев в зеленой дымке. Я разглядела еще одну гору, поменьше, похожую на покрытую растительностью пирамиду. Вершина Фаито вдруг исчезла из виду, возможно, мы ее сейчас объезжали. В открытое окно я слышала пение птиц и стрекот редких цикад.

Вскоре мы покатились по ухабистым плитам центра Граньяно. Анита вела машину не как вчера: не сигналила, не нарушала правила. Ее светлые волосы удерживала заколка из голубого пластика. Кажется, Анита даже спину держала ровнее. Она разглаживала юбку, бросала в рот лакричные леденцы и здоровалась взмахом руки с некоторыми пожилыми людьми. Анита знала в Граньяно немногих, но зато радостно встречала известные ей места: церковь, лавку мясника, кондитерскую, бакалейную лавку. Понятно, что, когда она тут жила, это были все те же магазины: вывески выглядели старыми, выцветшими на горном солнце.

Граньяно был старинным городом. Это утешало меня, придавало определенную ценность месту, которое оказалось выбрано для меня по программе обмена, а точнее, судьбой. При взгляде на Граньяно мне хотелось рисовать. Но мой взгляд не останавливался на разрушенном доме или пустыре, похожем на место в десне из-под вырванного гнилого зуба. Я не хотела смотреть на следы житейских невзгод, которые отразились на лице города.

— Это виа Рома, главная улица, — объясняла Анита, подчиняясь медленному темпу едущих по виа Рома машин. — Сейчас тут только автомобили и магазины, но раньше везде была лишь паста.

Она рассказывала мне, что почти сто лет назад пасту сушили на открытом воздухе, повесив ее на деревянные стойки вдоль дороги.

— Прямо как белье, которое мы сегодня развешивали.

Оказалось, виа Рома специально так застраивали, чтобы на ней было много солнца. Дома возводили высокими и близко стоящими друг к другу, чтобы поймать дующий с моря ветер. Ветер идеальный по температуре, силе и влажности для сушки макарон. Густо развешенная вдоль улицы паста неподвижно висела на морском ветру, похожая на стадо смирных, только что сошедших с гор овец с длинной желтой шерстью. Потом в город пришла индустриализация, и теперь пасту сушили в специальных помещениях, где с помощью климат-контроля поддерживаются нужные температурные условия.

Рассказывая мне об истории города, Анита использовала несколько терминов, которые я не поняла. В ее речи не осталось ни следа грубого диалекта. Наоборот, в своем родном городе она говорила на правильном итальянском, возможно, приобретенном в школе. Но потом, как будто снова переместившись в прошлое, заговорила совсем другим голосом:

— Свежая паста, когда сушится, пахнет по-особому, немного кисло. До сих пор, когда я думаю о своем отце, первое, что чувствую, — кисловатый запах. Я должна была пройти пешком через полгорода, чтобы добраться до фабрики Айелло, где работал мой отец. Я носила ему горячий обед. Я выходила из дома и спускалась по ступенькам. Надо было быть аккуратной и внимательно следить, чтобы ничего не уронить и не расплескать, особенно если я несла суп с лапшой. А у фабрики было столько пасты, что пахло кислым. И там был мой папа, и по его глазам я понимала, как он счастлив меня видеть. А еще волшебный момент — когда он меня целовал.

Я не спросила, как человек, работая каждый день и пропитавшийся кислым запахом пасты, находил в себе силы есть ее и на обед. Пока сверкающий поток машин нес нас вперед, я думала о своем папе. Он жил в другом городе, но преодолевал сотни миль по шоссе, чтобы навещать меня каждые выходные. Я думала, как здорово чувствовать, что тебя любят.

— Вот мой дом. — Анита помахала рукой в окно, встряхивая браслетами, словно встречая дорогого друга. Она рассмеялась первый раз за нашу поездку.

— Где? — спросила я, не видя никакого дома. Единственное, что от него осталось, — треугольный кусок гладкой стены, похожий на огромную стрелу, воткнутую в землю.

— Землетрясение, — объяснила Анита кратко, но в словах чувствовалось то же напряжение, с которым вчера она говорила мне о трещинах на стенах ее квартиры. Казалось, что она произнесла общеизвестную фразу или название книги, незнакомые только мне.

Дом, в котором Анита родилась и выросла, находился в самом конце улицы. Построили его в первые послевоенные годы, поэтому изначально в нем не было водопровода. Позже установили