One for My Baby, или За мою любимую - Тони Парсонс

Когда я теперь вспоминаю ее слова про «многие лета», мне хочется плакать.

В те дни, когда казалось, что любовь наша вечна, мы с ней забредали в такие места, куда один бы я никогда не пошел. Мы ели рыбный суп с клецками в ресторане неподалеку от моего дома и были там единственными европейцами. Мы гуляли по узким улочкам, утыканным многоэтажками. Дома были сплошь увиты затейливой паутиной антенн и бельевых веревок, подоконники и балконы плотно-плотно заставлены цветочными горшками. Она брала меня за руку и вела по темным, хмурым закоулкам, где беззубые старики в шлепанцах с юношеским азартом и задором следили за схваткой двух сверчков в деревянном ящике.

Я встречал ее с работы, мы ехали на пароме в Колун и шли в кино, где во время сеанса по всему залу непрерывно трезвонили мобильные телефоны. Другой бы спятил, не сходя с места. Роуз же покатывалась со смеху.

— Это и есть настоящий Гонконг, — улыбалась она. — Вы искали Гонконг, сэр? — Роуз взмахнула рукой, словно дирижируя симфонией мобильников. — Вот же он.

И тем не менее она продолжала оставаться настоящей англичанкой. Каждую субботу после службы — в выходные она работала по три-четыре часа — мы с ней полдничали в закусочной отеля «Пенинсьюл» с видом на Сити, потягивали чай с бергамотом, жевали булочки с джемом и маленькие сэндвичи на мякише. Пару раз мы даже смотрели, как Джош и его шерстозадые дружки играли в регби и крикет.

Нам доставляло удовольствие вести себя как истые англичане не оттого, что эти ритуалы напоминали нам о далеком доме, а потому, что дома мы подобного никогда не совершали. Крикет, регби, сэндвичи на мякише — кто об этом думал и знал? Уж точно не я. И не Роуз, чье нивелированное произношение^[2] скрывало тот факт, что выросла она в отделанном гравийной штукатуркой смежном одноквартирном доме в одном из захолустных городков. Ей ничего не досталось даром и не упало с неба. Она добилась всего, чего достигла, учебой и упорным трудом.

— Так где же все-таки ты избавилась от своего провинциального прононса? — спросил я ее как-то раз. — В университете?

— Не совсем. У метро «Ливерпуль-стрит». Это рядом.

В Азии мы открыли для себя и настоящий Гонконг, и другую Британию, ту, о которой доселе не имели понятия.

Роуз любила их всем сердцем. А я любил ее.

Это было нетрудно. Труднее всего оказалось набраться смелости и позвонить ей после нашей первой встречи в баре. На это ушла неделя. С самого начала она стала значить для меня почти все. И уже тогда я не мыслил себе жизни без нее.

Потому что она красивая, умная и добрая. Потому что у нее пытливый ум и смелый характер. И сердце из чистого золота. Она являлась прекрасным работником, но ее чувство собственного достоинства не зависело от карьеры. Я любил ее не только за это. Она была за меня. Она была на моей стороне целиком и полностью, раз и навсегда. Очень легко любить человека, когда он за тебя.

Как-то раз, когда мы все сидели на крыше «Чайна клаба», Джош после дюжины кружек «Цинтао» сказал одну интересную вещь (это, пожалуй, первая и последняя умная мысль старины Джоша):

— Если бы ей явился Бог, Роуз бы его спросила: «Господи, отчего ты так несправедлив к Элфи? За что ты его так обижаешь?»

Сказано это было таким тоненьким, девчачьим голоском, что все расхохотались. Я лишь вежливо улыбнулся этому болвану. Но сердце мое забилось быстрее. Ибо я знал, что так бы и произошло.

Роуз стояла за меня стеной так, как никто и никогда в жизни. Кроме разве что отца с матерью. И бабушки с дедушкой. Но их обязывали родственные узы. Роуз же делала это по собственной воле. Она по-настоящему любила меня. Те ребята в парке — «прикольные челы» — со смеху бы умерли, узнав, что такая женщина любила такого недотепу, как я. Но так было. И я ничего не выдумываю.

Своей любовью она даровала мне свободу. Свободу быть самим собой. Серьезно.

Когда-то давно у меня была мечта попытаться что-то написать или даже стать литератором, но мне не хватило пороху заняться этим всерьез. Роуз заставила меня поверить в себя, в то, что если я возьмусь за это основательно и выкрою время, то у меня все получится, я смогу стать писателем. Она видела во мне не только того, кто я есть, но и того, кем мог бы стать. Своей любовью она вселила в меня веру, что все задуманное обязательно осуществится.

Вот почему теперь мне невыносимо тяжело и я держусь из последних сил.

Потому что тогда, пусть совсем недолго, я был по-настоящему счастлив.

Старик-китаец заканчивает свой плавный, парящий танец.

Когда я во второй раз пробегаю, точнее, медленно шаркаю мимо него, он смотрит на меня так, словно видит уже в сотый раз. Как будто тоже узнает меня.

Он снова обращается ко мне, и на сей раз я прекрасно понимаю, что он говорит. Это вовсе не «дыхни» и не «отдохни».

— Дыхание, — произносит он.

— Что-что? — спрашиваю я, с трудом переводя дух.

— У тебя неправильное дыхание.

— У кого?

— У кого? — хмыкает он. — У тебя, у кого же еще? Неправильное дыхание. Очень часто ты дышишь. Не верно. Нет дыхания — нет жизни.

Я изумленно таращусь на него.

«Нет дыхания — нет жизни». Кем он себя мнит? Очередным гуру, несущим просветление всему человечеству?

— Это что? — наконец раздраженно спрашиваю я. — Какая-то древнекитайская мудрость?

— Нет, — отвечает он, — не мудрость. Просто здравый смысл.

И он отворачивается, как бы отпуская меня. Урок окончен.

На обратном пути я стараюсь дышать правильно. Глубокий вдох полной грудью, дыхание задержать, медленный выдох. Снова и снова. Вдох-выдох. Ритмично, не спеша. Расшвыривая прошлогодние листья, я буквально заставляю себя сделать очередной вдох.

Это безумно тяжело.

Она была для меня смыслом жизни. И вот ее не стало.