Кармен. Комсомол-сюита - Зоя Орлова

— Я попросил передать одну песню, старинный цыганский романс, как привет всем, кто мог что-то знать о тех событиях, знать что-нибудь о Жанну. Это, конечно, дохлый номер, но… я понял, что не смогу дальше жить, если хотя бы так не попытаюсь передать ей то, о чем не сказал тогда… Неделю назад мне пришло письмо от одного человека. Он написал, что сделал запрос по линии исторического общества ветеранов «Нормандия», и что, возможно, ему удастся что-то разузнать. Вот такие дела, Кармен Антоновна.

Борис Германович снова закурил и встал под форточку. Я подошла к нему.

— Чем я могу помочь?

— Я оставлю тебе ключ от своей комнаты. Хавронья-Корделия подсовывает мою почту мне под дверь, ты будешь приходить и проверять, есть ли там что-то по этому вопросу. Ты права, я не знаю, чем закончится моя поездка и вернусь ли я. Потому и прошу тебя сохранить все, что может прийти. А если я не вернусь и ничего не сообщу о себе в течение трех месяцев, ты вскроешь почту и ответишь на письма. Вот так. Согласна?

Он снова впился взглядом в мои глаза. А я задумалась.

— А Корделия сама не вскроет эти письма?

— Нет. Любопытство ей ампутировали еще в детстве, вместе с желанием трепаться. Тебе и твоим ровесника трудно понять, какой страх живет в душе людей, чьи семьи перепахало в конце тридцатых. А некоторые получили свой заряд страха уже после войны, в конце сороковых, в начале пятидесятых. Родителей Хавроньи расстреляли не фашисты. С тех пор она до ужаса боится вообще всего. Письма в непривычных конвертах, незнакомые слова и прочие «чудеса» пугают ее до того, что она начинает заикаться. Мою почту она сует под дверь чуть ли не печными щипцами, как чумное тряпье. Так что она ничего не тронет и другим не позволит. Она у нас в коммуналке вроде деревенского старосты, блюдет общественный быт. — Он помолчал, изучая мое лицо. — Ты можешь отказаться, если что. Просто так уж вышло, что, кроме тебя, мне некого просить о такой услуге. А с тобой мы спелись… как-будто всю жизнь друг друга знаем.

Меня потряхивало, руки стали холодными. Божечки мои… Что я знала о тех годах? Ровным счетом ничего, кроме того, что было написано в вузовских учебниках по истории марксизма-ленинизма. Враги народа, дети врагов народа, члены семей врагов народа. Я ничего не знала о том, как жили эти люди на самом деле, как жили дети, оставшиеся без родителей, выросшие в детских домах. Я почувствовала себя такой глупой… наивным октябренком, свято верящим в то, что дедушка Ленин очень любил всех детей и сам раздавал им подарки на новый год.

И потом, одно дело — читать про разведчиков и шпионов в умных книжках, и совсем другое — оказаться самой замешанной в чем-то подобном. А в голове уже вертелись мысли о том, как лучше спрятать письма, как отвести от себя возможные подозрения. Шауэр прав, он тоже почувствовал во мне что-то… авантюрное, что ли. Мы поняли друг друга без лишних слов.

Чтобы сохранить «легенду» перед соседями, я громко отчитала главреда за его безответственную выходку и пригрозила пожаловаться заводскому начальству, если он не появится в редакции до конца рабочего дня. Борис Германович, для вида, попрепирался со мной недолго, напомнил, кто из нас главный редактор, а кто сопля в мини-юбке, и велел возвращаться на рабочее место. Прежде чем выпроводить меня из своей комнаты, он с чувством пожал мне руку.

* * *

Девятого мая стояла чудесная погода, солнышко пекло почти по-летнему, люди гуляли в легкой, яркой одежде, у многих в руках были гвоздики. По всему городу звучали военные песни и марши. Пионеры без конца салютовали всем встречным ветеранам, а те улыбались, на их пиджаках, кителях и гимнастерках сверкали награды. Постовые милиционеры отдавали им честь.

После праздничного митинга на площади Ленина началась легкоатлетическая эстафета. Я носилась в толпе вместе с фотокорреспондентом городской газеты Стасом Зыряновым. Мы искали подходящую точку для съемки финиша праздничного забега, а мне еще нужно было вырвать хотя бы пару фраз у победителя. Наконец мы со Стасом нашли подходящее местечко. Он то и дело щелкал фотиком. В конце улицы раздались радостные крики, горожане подбадривали бегунов, которым оставалось совсем чуть-чуть до финиша. Я услышала в общем гуле звонкий девичий голос: «Леха, давай! Леха чемпион!». Этот возглас подхватили другие голоса, множество людей желало победы Лехе. Я вытянула шею и увидела его.

Алексей несся, выпятив грудь с красной нашивкой, на которой белел номер, в футболке с эмблемой молокозавода. Почти вровень с ним бежал наш заводчанин, с нашивкой «Радиозавод 'Маяк», и метрах в трех позади бежали остальные участники. Мне вдруг ужасно захотелось, чтобы Леха проиграл. Я замахала руками и заорала во всю мощь своего академически поставленного голоса:

— Ма-як, впе-ред! Ма-як, впе-ред!

И тут же за моей спиной толпа подхватила этот призыв. Как так получилось, не знаю, но наш бегун словно получил невидимый пендаль и на последнем метре оказался чуть-чуть впереди Блинова! Буквально на пару секунд раньше наш парень коснулся грудью красной финишной ленточки! «Ура» я кричала почти в истерике.

На лице Алексея вспыхнуло красными пятнами удивление и разочарование, хотя его уже облепили восторженные болельщицы и его друзья, жали ему руки и поздравляли. Но судьи были неумолимы. На первое место пьедестала поднялся наш заводчанин, а высокий красавец Леха Блинов встал рядом, но на ступеньку ниже, он стал вторым. На третьем месте оказался бегун, представлявший городское транспортное предприятие. Зырянов порхал вокруг, бесконечно фотографируя участников забега, церемонию награждения и все, что казалось интересным на его фотографический взгляд.

А я мысленно позлорадствовала, и совесть меня совершенно не мучила.

Глава 17

Мышечная память

Отгремели майские праздники, город снова вошел в рабочую колею. Главный редактор нашей многотиражки Шауэр тихо оформил командировку и уехал. Ему на замену назначили Клавдию Трофимовну, пожилую партийную даму. Она спокойно подхватила «боевое знамя» и газета продолжила работу без сбоев.

Город окутывали облака весенней зелени, во дворах начали покрываться белым кружевом яблони, цвела рябина, наливалась красками сирень. От ароматов цветения, от запахов весны кружилась голова. Вечерами все скамейки во дворах, все лавочки у подъездов занимали компании молодежи и подростков, в каждом дворе кто-нибудь играл на гитаре и «золотой голос» двора выводил надрывно:

— А весной тополя все в пуху