Измена. Вторая семья моего мужа - Каролина Шевцова

Она хмурится и смешно выпячивает подбородок вперед, как маленькая валькирия.

— Как тебя зовут, малышка, — я опускаюсь на корточки, чтобы рассмотреть девочку поближе. Она очень красивая и какая-то совершенно… моя. Моя?!

— Люба, — произносит та, отчего я невольно улыбаюсь. Действительно, как еще могут звать мою дочь. Люба… моя безграничная любовь…

— Любонька, но как мы встретимся? Это вообще возможно? — я глажу ее светлые волнистые волосы, не такие как у меня и даже Никиты.

Дочка всхлипывает и, кинувшись мне на шею, обвивает меня руками, тычется мокрым носом в плечо и плачет. Плачет так горько, что я реву вместе с ней.

— Не знаю! Просто не потеряй меня, пожалуйста! Как тогда не потеряй, хорошо? Я так тебя люблю и так хочу, чтобы мы, наконец, были вместе!

— Я тоже, — шепчу в ответ, — я тоже, милая! Но что мне делать?!

Люба отстраняется и смотрит на меня так, будто мы поменялись местами, и сейчас она большая, а я стала маленькой. От ее взгляда мороз проходится по коже.

— Ты главное проснись, мама. Проснись уже, пожалуйста.

И в этот момент я слышу звон телефона. Того, который давно сел и просто не может звенеть. Открываю глаза, вокруг так темно, что даже непонятно, где я. И который сейчас час. И вообще, сколько времени я спала. Единственное, что я знаю наверняка — помимо меня в этой комнате кто-то есть.

— Не отключай больше телефон, в современном мире это звучит как крик о помощи, а не попытка уединиться, — повторяет мои же слова Настя.

Моргаю, чтобы убедиться, что это уже не сон. Савранская опускается на кровать, гладит меня по волосам, те больно цепляются за ее острые ногти. Она распутывает пальцами сбившиеся пряди и ругается, недовольная чем-то.

— Как ты меня нашла? — не верю я.

— По запаху. Не против, что я окно открыла? Воняет так, будто тут кто-то сдох. Давай, мы обе сделаем вид, что это не ты, а бомж в соседней квартире?

Ну да. Такое не привидится даже в бреду и передо мной точно Настя.

Она врывается сначала в мою квартиру, затем в мою спальню и под конец оккупирует мою голову, где только и звучит жесткий командный голос:

— Встань, боже, ну что за женщина! Я перестелю кровать. Ты в душ пойдешь или мне тебя туда тащить силой? Ты видела, что у тебя в холодильнике? Как ничего? В том то и дело, Римма, что там должна быть еда! Ты когда в последний раз ела? Не помню… а надо помнить! Диктуй адрес, я закажу продукты, это жесть какая-то…

И правда жесть. Наверное, Настя не имеет ввиду ничего плохого, и она искренне хочет мне помочь, но от всего, что я сейчас слышу, в горле нарастает гигантский ком обиды. Не надо так со мной. От ее агрессивной заботы становится только хуже, и в какой-то момент я чувствую себя до того жалкой, что снова ложусь на кровать. И в этот момент мне плевать, что она только застелила ее новой простыней.

Отворачиваюсь к стене и, пожав под себя ноги, начинаю плакать. Тихо, как мне казалось. Но Савранская все равно слышит мой скулеж и замолкает, оборвав себя на полуслове.

— Блин… опять перестаралась. Ты из-за меня так, да?

— Изначально нет, — сиплю я, и чувствую, как горячие слезы катятся по щекам прямо на подушку. — Но теперь немного и из-за тебя тоже.

Матрац рядом со мной прогибается под весом Насти.

— Прости, — она кладет руку мне на живот, чтобы обнять.

— Не надо, ты ведь хочешь как лучше. Спасаешь меня, хоть я того и не хочу.

— А я и не за это прошу прощения, я… Римма, я понимаю, что вы расстались из-за меня.

Я поворачиваюсь обратно. Каждое движение дается мне с трудом, и я стараюсь не нагружать мышцы, делаю все медленно, слишком медленно. Проходит целая вечность, прежде чем я могу посмотреть на Настю. Заглянуть ей в глаза, черные от таких же черных мыслей.

— Нет, Господи, конечно, нет, — я глажу подругу по сбившимся волосам. — Я ведь сама все понимаю, но как же больно! Не нужно было всего этого начинать, но мне так хотелось быть счастливой. Хотя бы немного, узнать, каково это, когда тебя любят так… искренне, так… по-настоящему, как только мужчина может любить женщину. — Слезы душат, говорить становится невозможно. Но я всхлипываю и продолжаю. — Это было так эгоистично с моей стороны, но я просто хотела немножко своего счастья. А потом поняла, что не смогу так, что должна его отпустить, потому что не могут быть счастливыми отношения, где один всегда жертвует ради интересов другого. Прости и ты меня, пожалуйста.

— Риммочка… девочка, ну поплачь, поплачь. Оно все уйдет со слезами. Выльется и пройдет. Станет легче. Поверь, ты забудешь, все постепенно пройдет.

— Но мне так больно.

— Я знаю, моя хорошая, я знаю.

Настины пальцы стирают влагу с моего лица, пока я рыдаю, уткнувшись в ее мягкую ладонь. Мне так хорошо, так уютно в этот момент, что я почти засыпаю, убаюканная ее нежностью. Нежная Савранская. Это так непривычно, и именно эта новизна ощущений снова выдергивает меня из сна.

Настя изменилась за эти недели. Стала неумолимо другой. Красивой и какой-то… волшебной.

Она и сейчас, вместо привычного разбора, вместо лекций и осуждения, молча подставляет плечо, давая мне выплакаться.

— Настя, — осторожно начинаю я, — скажи, а как он?

Подруга тяжело вздыхает:

— Ты точно хочешь знать?

— Я должна…

— Ну, раз должна, то слушай. Никита очень плохо. Очень, очень, очень плохо. Пока он спит, с ним сидит Тимур, как с маленьким, ей Богу. Меня он видеть, разумеется, не хочет. Винит во всем, что с ним случилось. Снова сбрил волосы, собирается не то в контрактники, не то на Камчатку. Все это, само собой, чтобы доказать, что он повзрослел и достоин твоей любви.

— Но он достоин! Он правда достоин, Настя! Это я его нет…

— Кто знает, милая. Нет или да... Я пообещала себе не пытаться больше лезть в ваши отношения. Я и так жалею, что открыла тогда рот. Я знаю, что мой сын любит тебя и знаю, что это взаимно. Не дергайся так, Римма, ты любишь его не меньше. Но я не буду уговаривать вас. Если вы сдаетесь в самом начале пути, то, вероятно, путь этот ложный, либо вы просто не дозрели, чтобы пройти по дороге, уготованной