Вернуть жену любой ценой - Анна Гранина

– Паша уехал, милая. Папа уехал, – шепчу я ей, прижимая к себе.

Я укачиваю Веру, хожу по комнате. Она плачет, капризничает, не берет смесь.

– Что ты хочешь, девочка? – Я почти плачу. – Что тебе нужно?

Инстинкт. Чистое, дикое, материнское чувство. Я расстегиваю свой халат. Прикладываю ее нежно к своей груди, просто чтобы успокоить. Я даже не снимаю тонкое белье. Там ничего нет еще, но это просто контакт, кожа к коже подействует как утешение.

Но Вера перестает плакать. Замирает. Чувствует мое тепло, запах. Она начинает суетиться, ища. Сопит носиком, инстинктивно ищет ртом, хочет сосать грудь.

Мое сердце пропускает удар. Я аккуратно, медленно убираю ткань. Я даю ей это. Грудь. Вера присасывается в момент. И хоть она ничего не получает, но она замирает, находит то, что хотела и требовала от меня.

Смотрю на ее маленькое личико, прильнувшее к моей груди. И глаза наполняются слезами. Я ей мама, самая настоящая.

Сижу так, пока Вера не успокаивается окончательно и не засыпает, что уж она там насосала, я не знаю. Осторожно перекладываю ее в кроватку.

Наступает полная тишина. Вера засыпает. Я выхожу и беру телефон, чтобы набрать его номер, как Мирон звонит сам.

– Ада, – старается говорить ровно, но голос напряженный.

И у меня в эти секунды проваливается все внутри.

– Мир, что с Пашей?

– Он под наблюдением, – пауза. – Врачи склоняются к тому, что это не просто отравление. У него подозрение на аппендицит. Сейчас будут проводить полное обследование, УЗИ. Решат, что и как дальше.

Мои ноги подкашиваются. Аппендицит. Операция. Мой мальчик. Снова больница. Снова страх потери.

– Я еду, сейчас я… – говорю, хватаясь за край стола.

– Стоп. Не надо, Ада, – строго меня останавливает. – Ну ты что? Ты считаешь, что мы тут не справимся?

– Как он без меня?

– У него есть тут отец, если ты забыла. Мы справимся, родная. Паша под наблюдением лучших врачей. Все будет хорошо. Твое здоровье и твое состояние сейчас важнее, чем сидеть здесь и накручивать себя. Ты остаешься с Верой дома. Поняла?

Он говорит со мной очень здраво и трезво. И я… стараюсь его “слышать”. Взвешиваю и обдумываю, а потом…

– Позвони, как только узнаешь что-то точно, – говорю я, сглотнув слезы.

– Обязательно. А ты перестань себя накручивать! Он не один, ты не одна. Не надо на себя все взваливать. У нас двое детей. Ты с одним, я с другим. Все будет хорошо.

Глава 67.

Мирон.

– Нет, я не хочу… мама… – жалобно стонет Паша в бреду.

Я сижу на жестком стуле, обтянутом кожзамом, и меня физически трясет. Температура выросла моментально, пока я доехал до больницы.

Пацан бредит, врачи говорят, что это нормально, так бывает, когда в организме есть воспаление. Нормально. Ничего нормального в больнице не бывает, особенно ночью. В его тоненькой ручке торчит игла, приклеенная пластырем. Капельница. Это тоже, конечно, "нужно".

– Все хорошо, мой родной, – глажу его. Ручка холодная, а вот тело – кипяток. Я чувствую этот проклятый контраст, который напоминает мне о слабости, о том, что я снова ничего не контролирую. О том, что потерять кого вот так просто.

– Это спазм, сейчас лекарство докапает и ему станет намного легче, – комментирует медсестра. После того как всунул им приличную сумму в карман, она от нас ни на минуту не отходит и постоянно заглядывает врач. – Это смесь микроэлементов и спазмолитика.

Время, как специально адски тянется, и я все больше тону в беспомощности.

Я Мирон, решающий вопросы на миллионы, а здесь я просто отец, который не может убрать боль своего сына, не может помочь, может только держать за руку.

У нас экстренно взяли анализы, теперь ждем приговора.

– Пап… – бредит дальше Паша, двигая сухими губками. – Папа… вон туда поедем, пап…

Кого он зовет? Он помнит, что было в прошлом? Помнит тех, других родителей? В такие моменты я понимаю, что мозг человека – это загадка, а детская психика – бездна. Я боюсь его воспоминаний. Боюсь, что мы с Адой в чем-то недотягиваем. Вернее, Ада, конечно, дотягивает, а я… я стараюсь, но так не хочется где-то ошибиться, что порой перестраховываюсь.

– Вера, мам, Вера плачет, – добавляет он, и в этом бреду, в этой спутанности, звучит вся наша больная семейная история.

Мама, папа... Аду он зовет Мам Ада, а я всегда был Мирон или дядя Мирон. Я даже смирился с этим, уговаривал себя, что сейчас так модно, звать родителей по именам. Но в этом "дядя Мирон" всегда была дистанция.

– Доброй ночи, – заходит врач.

Я мгновенно встаю.

– Ну что?

– По анализам, – врач смотрит в планшет, – пока картина не критична. У мальчика небольшой воспалительный процесс, который, скорее всего, просто спровоцирован ослаблением организма или съел что-то не то. Видимо, у него страдает пищеварительная система. Аппендицит еще под большим вопросом. Завтра картина станет яснее. Пока что он побудет под наблюдением, если все будет хорошо, то через дня три он окажется дома.

Три дня. Три дня в этом запахе лекарств и страха.

– Я буду с ним, – отвечаю, не дожидаясь вопроса. – Одного я его тут не оставлю.

– Хорошо, но если что. У нас есть прекрасный штат нянь, они могут побыть с ним, пока вы…

– Нет. Мой сын будет лежать со мной, а не с чужой тетей, мы его недавно усыновили, он не должен ни секунду подумать, что его бросили, – отрезаю я.

Моя вина перед моим собственным неродившимся ребенком слишком велика. Я должен быть здесь.

– Ясно. Тогда я жду информацию от медицинской сестры. Как только температура начнет спадать, ему станет полегче.

Врач уходит. Я продолжаю сидеть возле сына. Медленно по мере того как спазмолитик и микроэлементы делают свое дело, жар спадает.

Все, что сказал врач, наговариваю Аде и отправляю голосовым.

Вера может спать, не хочу никого разбудить.

– Где мы?

Слабый детский голосок вырывает из поверхностного сна, я задремал на кресле.

Открываю глаза.

– Паша, мы с тобой в больнице, тебе живот заболел. Ты помнишь?