Госпожа камергер - Виктория Дьякова

– Ох, уж складно все у вас, Александр Александрович, – покачала головой Елизавета Григорьевна, наливая сыну чай из самовара. – Я все удивляюсь, почему бы вам вслед за Денисом Васильевичем в сочинительство не податься. Вы бы быстро прославились в прозе, уж про стихи не скажу – не знаю. От кого это у вас, Сашенька? – Она пожала плечами. – От бабушки Екатерины Алексеевны, что ли? Она все романы да пьесы сочинительствовала. Как поднимется, бывало, в шестом часу утра с Петропавловским выстрелом, кофею отопьет и выписывает сцены, после ж Сумарокову с Державиным их зачитывает. И не Орлов, не Потемкин ей не помешали – все онауспевала, матушка моя. Вот я думаю, наверное, от нее вам передалось. Папенька-то ваш, государь Александр Павлович, тоже пописывал в юности, случалось с ним. Но у него все лебеди плавали над волнами. Романтичный юноша был, мой возлюбленный государь. – Лиза глубоко и грустно вздохнула. – Уж если море – то бескрайнее, уж если горы – то до самых небес, а если любовь – то навеки. Правда, по справедливости, – она тут же добавила, – то все это занимало его, покуда он на престол не взошел. А там уж иные интересы поспели: реформы, Сперанский, отменять крепостное право или лучше оставить. А потом и вовсе – войны одна за одной. Уж не до романтики стало. Не до морей и гор…

– Только любовь до гроба и осталась, – заключила за нее Анна, – в том уж государь романтиком оставался до самого смертного дня.

Лиза же промолчала и, тайком смахнув слезу с ресниц, отвернула лицо.

Смеркалось – на поля ложилась обильная вечерняя роса, следы от телег, оставленные на лугу за задней калиткой, казались под лиловеющим небом изумрудными. Ветер от Москвы-реки приносил запах мокрого, чистого песка.

Глядя с террасы усадьбы на спокойную водную гладь впереди, Мари-Клер казалось, что над рекой открывается звездная бездна – столько золотистых гвоздиков виднелось над ней и столько же отражалось в воде. Река раскачивала берега, чтобы перехитрить звезды, забаюкать, сорвать их с места, унести с собой, но ничего, как уж от века повелось, не получалось у нее – звезды стояли на месте.

– Как красиво! Как красиво, – невольно вырвалось у Мари-Клер. Хотелось выбежать на берег, кинуться в пахучую траву и, глядя вверх неотрывно, ждать чуда, – знака Господня, – падучей звезды. Вдруг повезет, вдруг сорвется она – тогда загадать самое сокровенное желание, которое произнести вслух Мари бы и не осмелилась никогда, даже и про себя произносить было страшно. Но покуда чуда не совершалось – звезды твердо стояли на своих местах, ни одна не шелохнулась.

– Маша, милочка, почему вы не пьете чай? – спросила у нее по-русски княгиня Орлова. Вот уже полмесяца Мари-Клер усердно изучала русский язык, и Анна Алексеевна старалась в общении вовсе исключить французский, чтобы девушка привыкала быстрее. – Сашенька, окажите любезность, – попросила она сразу за тем Потемкина, – отнесите Маше чаю.

– С удовольствием, дорогая Анна Алексеевна, – быстрым, твердым и легким шагом князь приблизился к Мари, держа на небольшом серебряном подносе голубую, сверкающую многоцветными переливами чашку, которую только что наполнила княгиня Орлова.

– Позвольте предложить, мадемуазель, – проговорил он мягко, и она совсем близко увидела бездонную глубину его зеленых глаз, которых теперь, она была уверена, она не повстречает ни у одного иного мужчины в мире. Ей казалось, что никого в мире красивее Саши нет, просто не может быть, и от близости его перед ней у нее слегка закружилась голова. – Я не знал, что предложить вам из сладости, – продолжал он, – но все же решился рекомендовать зефир. Он легок, все дамы в Петербурге предпочитают его, и я знаю, весьма остаются довольны.

Только сейчас Мари-Клер заметила, что рядом с чашкой на небольшом серебряном блюдце лежат несколько зефирок. Поставив поднос на небольшой буфетный столик поблизости, Саша с галантным поклоном придвинул Мари-Клер кресло. Она же, позабыв про чай, отвечала только легким наклоном головы, опять вспыхнула и, рассердившись на себя, нахмурилась.

– Позвольте вас спросить, мадемуазель. – Саша сел на стул подле нее, все также обдавая взволнованную девушку ароматом крепкого кофе, исходящего от него. – Вы все время молчали, а что ж в отличие от нашей русской дикости нынче думают в Париже? Разделяют ли там духовное от телесного? Живут по страсти или по уму? Может быть, я вовсе был не прав, приписывая французам, к примеру, излишнюю рассудительность?

Услышав его вопрос, Мари-Клер еще пуще растерялась, так что едва чашку не выронила из рук.

– Откуда же мне знать, князь, что думают нынче в Париже, – пролепетала она, – когда я сроду там не бывала, я только и видела, что Марсель, да и то проездом…

– В Париже и в Италии, милый Александр, рассудительности побольше, чем даже у немцев, верно тебе говорю, – поспешил ей на помощь гусар Давыдов. – Немцы сентиментальнее. Вспомни хотя бы прусскую королеву Луизу, которая из сердечной расположенности к нашему государю Александру Павловичу вынудила своего супруга-короля вступить в войну против Наполеона. А насчет итальянцев вот тебе пример – сколько лет уж помню, так меня потрясло.

В наши молодые годы по всей Европе славилась примадонна Ла Скалы Грассини. Пела восхитительно, голос – дивный, такие октавы брала – дух захватывало. И собой прекрасна – волосы черные, пышные, глаза огромные, как два озера горных под солнцем пылают. По слухам, что доходили до нас, сразила она только пением своим всю наполеоновскую гвардию зараз, а генералов его и вовсе с ума свела, как они Милан заняли и в Ла Скала пожаловали на представление.

Сам Бонапарт к примадонне той дышал неровно, да только генеральша его, Жозефина, вовремя, почуяв неладное в письмах, пожаловала из Парижа мужа опекать – тем и спаслась. Так вот, – продолжал Давыдов, покусывая зефирку, – за большие деньги уговорил наш граф Александр Сергеевич Строганов Грассини в Петербурге спеть – только один вечер, на большее она не согласилась не за какие посулы. Сырость, слякоть, холодный ветер, опять же государь Александр Павлович супротив ее любимых французов с англичанами интриги плетет – все для нее важно было тогда. Но граф Строганов, он тогда Академией художеств председательствовал, над строительством Казанского собора смотрительство имел – он уж умел с капризными примадоннами управляться. Дал денег сверх контракта капельмейстеру ее – так тот госпожу Грассини живо и на второй вечер уговорил.

Что сказать, то всего лишь 1803 год был. – У седовласого генерала вырвался невольный вздох. – Вот отец Анны Алексеевны, князь Алексей Григорьевич Орлов, жив был тогда – старинный друг графа Александра Сергеевича, сидел с ним в ложе. Мы же всей гусарской компанией, как верно Елизавета Григорьевна подметила, первый ряд в партере занимали. Бурцев тогда явился в костюме вовсе не военном – под персидского султана, поди, даже с пером на чалме, самого хоть на сцену выводи. А для чего? – Давыдов усмехнулся. – Для того чтобы среди прочих Грассини сразу его заметила. Как раз с букетом он выскочил к ней на сцену в последнем акте. Она сперва испугалась вида его, потом уж – всем известно, каков был в обхождении наш ловелас, – все ж обаял он ее. Она его в Строгановский дом на ужин в свою честь пригласила. Только Бурцев – верный был гвардеец. Он сразу ей: «Синьора, я без своих товарищей – никуда». Она же всей толпой нас вести побоялась – все же государь император банкет удосужился вниманием почтить. Вдруг не понравится ему наше присутствие? Тогда сговорился с ней Бурцев, будто после ужина званого она ему весточку пришлет, чтоб вместе остаток ночи провести. Так и ждали мы до самого утра той весточки от синьоры певицы. Не дождались…