Сироткам в академии (не) место - Афина Туле

— Алисия… — он посмотрел прямо в глаза. — Я люблю тебя. Я, наверное, понял это ещё в тот день, когда впервые тебя увидел.

Я смотрела на него и не могла оторваться. Внутри что-то переворачивалось — не от шока, не от боли, а от чего-то похожего на счастье.

— Я не обещаю тебе идеальной семьи и вечного счастья, — продолжал он. — Но если ты согласишься… связать со мной свою жизнь, я клянусь, сделаю всё, чтобы ты больше никогда не чувствовала себя одинокой. Никогда.

Он замолчал. В комнате повисла тишина. И только сердце моё билось слишком громко, слишком быстро.

Я вдохнула. Слова давались с трудом, но они шли из самой глубины:

— Да… — прошептала я. — Только не подло. Просто… вовремя.

Он рассмеялся. И в этом смехе было облегчение, радость и, пожалуй, немного недоверия к происходящему.

Я попыталась улыбнуться, но в этот момент дверь распахнулась, и в комнату буквально ворвалась медсестра с лицом, на котором отражалась решимость целого отряда боевых магов.

— Я знала! — возмущённо воскликнула она. — Я знала, что вы здесь сидите вместе! Что я говорила про покой?

Альберт вскочил на ноги так резко, будто его ударило током. Он виновато глянул на меня, потом на сестру.

— Я… уже ухожу.

— Прямо сейчас, — отрезала она и показала на дверь. — Вон. Вон отсюда. Пока я сама вас не вытолкала.

Он взглянул на меня в последний раз — взгляд, полный обещания. Я кивнула ему, чуть приподняв уголки губ. Он всё понял.

А через секунду Альберт исчез за дверью, а медсестра с угрожающим видом захлопнула её за ним, бурча что-то о «наследниках с перегретой головой».

А я осталась лежать в тишине. С рукой, в которой ещё ощущалось его прикосновение. И с сердцем, полным чего-то нового.

Георг де Плюм

Я держал в дрожащих пальцах свежий номер утренней газеты. Чёрные литеры пестрели перед глазами так, будто кто-то нарочно выжег их мне на зрачках.

«Заговор раскрыт!» «Пандемия — инструмент кровавой жатвы!» «Они высасывали магию из детей!»

Я сжал газету чуть крепче, до боли в суставах, и всё равно мне казалось, что я её выпускаю. Что я выпускаю из рук не бумагу, а саму Академию, саму суть того, во что верил. Нет, даже хуже. Я выпускаю свою честь. Свою жизнь.

Как я мог это пропустить? Как я мог смотреть — и не видеть?

Пальцы соскользнули с хрупкого края листа. Газета медленно сложилась пополам и упала на стол. Я прикрыл глаза ладонью, чувствуя, как к вискам приливает кровь, как стучит в голове одна и та же мысль:

Я был слеп.

Я вспоминал секретаря — спокойную, пунктуальную. Я доверял ей, вверял ей отчёты, экзаменационные ведомости. Я, дурак, гордился её педантичностью. Гордился тем, как тщательно она следила за успеваемостью. Только один раз я отметил ее отношение к Алисии. Отметил, но ничего не сделал.

А она занижала оценки сиротам. Она медленно, хладнокровно отправляла их в руки палачей, передавая их данные тем, кто искал очередную жертву.

А я подписывал бумаги.

Я, ректор королевской академии.

Как я мог быть таким… ослепленным?

Я всегда думал, что защищаю Академию. Думал, что блюду традиции. Но всё это время я защищал не учеников — я защищал свою собственную горечь, свою боль, свою неприязнь к герцогу и его сыну. Я искал врагов среди союзников, и не заметил настоящего врага у себя за спиной.

Стучат. Я не ответил. Но дверь открылась сама собой.

Я даже не удивился, когда увидел, кто вошёл.

Герцог. Тот самый человек, чьё лицо я так часто представлял врагом. Сегодня он выглядел усталым, но в этом спокойствии была та тяжесть, перед которой не спасают ни должности, ни титулы.

Я встал, медленно, как человек, у которого ломит каждую кость. Поднял с конторки бумагу и протянул ему.

— Это заявление, — произнёс я, и голос мой прозвучал хрипло. — Об освобождении от должности ректора.

Он взял его, мельком глянув на строчки. Но не убрал в карман, не сжал, не порвал.

— Я не могу остаться, — сказал я тише. — Я был слеп. Я позволил этим существам орудовать у меня под носом. Я… был занят собственными обидами. Собственной ненавистью. Пока вы пытались спасти этих детей, я тратил силы на презрение к вам и вашему сыну.

Герцог не перебил. Но я чувствовал — он слышит каждое моё слово.

— Простите меня, — выдохнул я. — Простите… не ради себя. Ради тех, кого я не уберёг.

Молчание растянулось на долгие, тяжёлые секунды.

И тогда он заговорил. Спокойно, но так, будто каждое его слово било меня по нервам точнее любого заклинания.

— Я не могу простить вас, Георг. Как и вы не простите себя. Но и я был слеп. Я потерял Кэтрин… вы потеряли её. Мы оба.

Я сглотнул, будто эти слова комом застряли в горле.

— Я не смог забыть, — признался я. — Я ненавидел вас за то, что она предпочла вас мне, а потом умерла. Мне было проще сделать вас виноватым и лелеять эту обиду годами.

Он кивнул.

— Я тоже вел себя не самым лучшим образом, — ответил он просто. — Каждый из нас скорбел по-своему. Вы — в гневе. Я — в действиях.

Я не отводил взгляда, даже когда он протянул мне обратно мое заявление.

— Вашу отставку я не принимаю, — сказал герцог. — Пока нет.

Я моргнул, не сразу осознав.

— Но почему?..

— Потому что Академии сейчас нужны не безупречные люди, — произнёс он. — Академии нужны честные. Те, кто понимает, как легко быть слепым. И кто уже не допустит этого снова.

Он обернулся к двери, но перед самым выходом остановился.

— Если вы останетесь, Георг, — произнёс он, — сделайте так, чтобы Академия снова стала домом для тех, кого она предала. Сделайте так, чтобы она не была больше местом страха.

И ушёл.

Я остался один, с бумагой в руке. Медленно опустился на стул