Развод. Зона любви - Ульяна Соболева

Она чуть дёргает бровью. Маленький, почти незаметный жест. Но я замечаю.

— В курсе, — отвечает ровно.

Голос. Чёрт, этот голос. Хрипловатый, низкий, не визгливый, не жалобный. Спокойный. Как у человека, который уже понял, что его выбросили из жизни.

— Тогда держись подальше от конфликтов, Брагина. Те, кто подставил тебя, уже не помогут.

Я вижу, как она напрягается, как пальцы сжимаются сильнее. Вижу, что внутри у неё сейчас пламя, готовое вырваться наружу.

Но она не отвечает. Просто молчит.

И эта молчаливая выдержка заводит меня сильнее, чем должна. Сука.

Дверь за ней закрывается, и в кабинете остаётся тишина. Тяжёлая, липкая, будто воздух пропитался её запахом, её голосом, её взглядом, который я чувствую даже сейчас, когда её здесь уже нет.

Я медленно провожу рукой по лицу и откидываюсь на спинку кресла.

Блядь.

Зачем она меня цепляет? Я работаю здесь больше десяти лет, и через этот кабинет прошли сотни баб — напуганных, сломанных,

крикливых, грязных, отчаянных. Я видел всех: тех, кто пытался давить на жалость, тех, кто заискивал, тех, кто бросался с проклятиями.

Но она.

Она другая.

Никакого нытья, никакой показной бравады. Глаза твёрдые, но внутри — огонь, который она так отчаянно прячет.

Меня передёргивает от злости.

Я не должен об этом думать.

Я заставляю себя открыть её дело ещё раз. Вчитываюсь в строчки, как будто надеюсь найти в них хоть что-то, что объяснит, какого хера меня так зацепило.

Слишком быстрое следствие.

Слишком мягкие формулировки в обвинении.

Слишком удобный момент.

Даже по этим документам видно — что-то тут не так.

И я это вижу.

Но мне не должно быть до этого дела. Я не адвокат, не следователь. Я здесь, чтобы держать порядок, а не разбираться, кто тут жертва, а кто мразь.

Я захлопываю папку и со всей силы ударяю кулаком по столу.

Зачем я вообще на неё залипаю?

Чёртова Брагина.

Жизнь учит быстро. Кого-то хлещет по морде, кого-то ломает через колено, а кого-то с размаху кидает лицом в дерьмо и смотрит — утонешь или выживешь.

Я выжил. Но какой, блядь, ценой?

Выхожу на крыльцо админкорпуса, закуриваю. Никогда не любил курить наспех, но здесь иначе не получается. Вдыхаю дым, чувствую, как легкие наполняются едким теплом. Закрываю глаза на секунду.

Дома меня никто не ждет.

Ну как — дома есть Илья и Настя. Но им уже давно нужен не отец, а просто кто-то, кто будет под боком, пока они растут. И они правы. Я давно не отец. Я — человек, который приходит поздно, уходит рано, который разговаривает жестко, редко улыбается и никогда не дает обещаний.

Потому что обещания — это хуйня для слабых.

Ольга ушла пять лет назад. Не просто ушла — выплюнула меня из своей жизни, как жвачку без вкуса. Собрала вещи, бросила: "Ты же не умеешь любить, Вова. Ты умеешь только командовать."

А потом сказала, что любит другого.

Богатого. Щедрого. Человека, который умеет "чувствовать".

Я тогда даже не кричал. Не бил кулаками стены. Просто посмотрел ей в глаза и выдохнул:

— Пошла на хуй.

Она ушла.

Настя плакала. Илья молчал, но его взгляд я не забуду никогда — он тогда посмотрел на меня так, будто понял что-то важное. Понял, что у него нет больше матери.

С тех пор я не подпускал к себе женщин. На кой хер они мне? Чтобы снова однажды услышать "Ты холодный, ты черствый, ты работаешь больше, чем жив ешь"?

Да пошли они.

Я работаю. Работа — это порядок, дисциплина, это система, в которой все понятно. В отличие от людей. В отличие от чувств.

Я в очередной раз затягиваюсь и смотрю на здание тюрьмы перед собой. Здесь мне проще дышится, чем дома.

Потому что здесь все четко: если ты слабый — тебя сожрут. Если сильный — останешься на плаву.

Только вот последнее время внутри меня растет ощущение, что я сам уже давно не на плаву. Я просто иду ко дну, но слишком гордый, чтобы махнуть рукой и утонуть.

Я докуриваю и швыряю окурок под ноги, раздавливаю носком ботинка. Курить — херовая привычка, но в этой работе без нее можно сдохнуть раньше времени.

Возвращаюсь в кабинет. Бумаги, отчеты, рапорты. Вся эта бюрократическая мразь, которая мешает делать работу. Меня не бумаги интересуют. Меня интересует порядок. Чтобы здесь никто не чувствовал себя выше системы.

Звонит телефон. Илья.

— Да? — коротко.

— Батя, я не приду ночевать. С пацанами у Серого останусь.

Я напрягаюсь.

— Кто там будет?

— Те же, что всегда, — он раздражается. — Мы просто фильм посмотрим.

Я не люблю, когда мне пиздят.

— Смотри у меня, Илья. Если я узнаю, что ты влез в какую-нибудь херню, лучше сразу ищи себе новое жилье.

На том конце провода молчание. Потом короткий смешок.

— Ты всегда так, да? Только приказы. Никогда просто "ладно, сын, будь осторожен".

Гудки.

Я кладу трубку и медленно провожу рукой по лицу.

Он прав.

Я не умею иначе.

Настя, в отличие от него, ко мне еще тянется. Но это пока. Пройдет пара лет, и она тоже устанет от меня, от моей закрытости, от моего характера. Все рано или поздно устают.

Я открываю ящик стола и достаю флягу. Хороший коньяк, дорогой. Отхлебываю прямо из горлышка, обжигаю горло алкоголем.

Любовь для меня закончилась пять лет назад. Я даже трахаться перестал, потому что что? Чтоб опять этот блядский запах чужих духов на подушке? Чтоб опять кто-то уходил и хлопал дверью?

Да ну нахер.

Я закрываю флягу и возвращаюсь к бумагам. Делать вид, что мне не похуй. Делать вид, что все еще есть смысл в том, что я делаю.

Именно в этот момент на глаза снова попадается дело Анны Брагиной. И вот здесь что-то в груди скручивается в узел. Слишком чистая. Слишком правильная. Слишком выброшенная из жизни, как и я.

Меня это бесит.

И привлекает одновременно. Я закрываю ее дело, но мысли о ней не исчезают.

Я с самого начала понял, что с ее обвинением что-то не так. Уж слишком все гладко. Слишком удобно. Я не верю в совпадения, особенно в этой сраной системе.

Но какая мне разница?

Зачем я снова прокручиваю в голове ее лицо? Эти светло-голубые глаза, которые смотрят прямо, без мольбы, без истерик. Она держится, но внутри уже трещит по швам. Я видел это.

И это зацепило.

Я раздраженно скидываю папку на край стола и