После развода. Один год спустя - Карина Ли

голова — как в тумане, но работает. «Сверху ждут к обеду», «поправьте формулировку», «перенесите встречу». Я говорю людям, что делать, и цепляюсь за эти глаголы как за поручни.

«Нет времени ныть». Повторяю, про себя, как мантру. Уже произошло — всё. Не вернёшь. Можно только не повторять. Положить кирпич на крышку и не открывать. Забить досками память этой ночи: музыку, смех, её ладонь, хлопок двери. Стереть. Выжечь. Работать.

Пишу Вике коротко, как всегда:

«С утра в офисе, совещания с девяти. Как проснёшься — напиши, как самочувствие. Буду вечером».

Смотрю на текст: слишком правильно. Добавляю: «Целую». Отправляю. Пока это единственное правдивое слово в моей ленте.

Собираю совещание. Голоса, диаграммы, кто-то спорит про цифры. Я рублю аккуратно: «Так», «сюда», «это потом». Внутри всё время щёлкает метроном: «не думай», «потом», «работай». Когда тянется рука к виску — останавливаю. На устах — нейтральная линия. Никто не должен видеть.

К обеду приходит тот самый из верхушки:

— Как ночь?

— Продуктивно, — отвечаю без паузы. — По проектам наметил шаги.

— Молодец. Держи темп.

Держу. Потому что если отпустить — провалюсь. После обеда — пресс, потом профильный комитет, потом два звонка с бизнесом. Слова выстраиваются, как кирпичи. Я за ними прячусь.

По пути в переговорку ловлю взгляд на стекле: мужчина в костюме, сосредоточенный, с выровненным голосом. «Семья — ценность, работа — служение». Всё по учебнику. И где-то за этим стеклом — машина на парковке, ночной дом за городом и мой собственный провал. Я не даю этому всплыть. Не сейчас. Не здесь.

План простой:

1. Не повторять ошибок. Вообще.

2. Закрыть рот. Вика не узнает, если я сам не скажу. А я не скажу. Не потому что хочу «спрятать», а потому что не хочу добивать. Ей нужна опора, а не моя исповедь.

3. Работать. Всегда. Чем плотнее день, тем меньше воздуха для мыслей.

До вечера дотягиваю на автомате. В календаре — визит в онкоцентр с ней завтра. Это якорь. Это я точно не пропущу. Это — обратно к себе, к нормальному, к тому, где я не чужой.

В семь с лишним закрываю ноутбук. Смотрю на руки. Кожа чистая, ногти ровные. А внутри — пятно, которое не сотрёшь. Я беру пиджак, телефон, документы. Вдыхаю.

Домой. Спокойно. Ровно. Без лишних слов.

И — работать дальше. На всех фронтах.

Потому что иначе — провал.

ГЛАВА 7

ГЛАВА 7

Начало девятого. Ключи звякнули. Муж вернулся.

В руках пакет из нашего любимого ресторанчика: паста, салат, пирожные в маленькой коробке. Пахнет тёплым сыром и базиликом. Он молча раскладывает всё на тарелки, достаёт нормальные приборы (не те, что «пусть будут»), ставит стаканы, воду. И — я сначала думала, что мне показалось — зажигает тонкую свечу в стеклянном подсвечнике. На нашем кухонном столе. На будничной скатерти с крошечными лимонами.

— Ты чего? — у меня правда рот приоткрылся. — Праздник?

— Пятница, — отвечает, улыбается. — И ты дома.

Леры нет — осталась у подруги «с кино и разговорами». В квартире тихо. Тихо по-хорошему.

Мы садимся. Он снимает пиджак, закатывает рукава. Под глазами — тень, щетина выбрита идеально, но усталость не сбрить. Пахнет знакомым его запахом и чем-то аптечным — то ли мои кремы, то ли он в коридоре уткнулся в мой шарф.

— Ешь, — он пододвигает мне тарелку. — Тёплое ещё.

Я пробую — вкусно. Тело благодарно, но куски только могу употреблять маленькими. Он смотрит, не торопит. Сам ест быстро, как в дороге привык.

— Вика, — начинает, убирая вилку, — я хочу сказать кое-что. Без пафоса, ладно?

— Давай, — опускаю вилку, разворачиваюсь к нему.

Он выдерживает паузу, как на заседаниях, только здесь голос мягче:

— Ты — самая лучшая вещь в моей жизни. Не «вещь», — морщится, — человек. Самый близкий. Самый важный. Если бы не ты, я бы не дошёл туда, куда дошел. От слова «совсем».

Он перевёл взгляд на свечу, потом снова на меня:

— Я много работаю не потому, что хочу сбежать из дома. А потому что не могу остановиться. Нам нужны деньги, связи, люди. Твоё лечение — это не марафон на один круг. Я не позволю болезни тебя одолеть. Поняла?

Я киваю. Горло сжалось, как от крепкого чая.

— Иногда я бываю резким, — он отодвигает тарелку, — и это… это не потому, что ты меня раздражаешь. Это потому, что мне тоже страшно. Я просто… так держусь. Плохо держусь, да.

Он неожиданно встаёт, обходит стол, садится прямо на пол у моих ног. Обнимает колени. Смотрит снизу вверх — редкое для него «снизу». Глаза блестят от света свечи, и я впервые за долгое время вижу в них не броню, а живого человека.

— Вика, всё в моей жизни — ради семьи. Ради тебя и Леры. Если что-то «не так» — это не злость. Это я туплю от страха. Я могу быть грубым, закрытым, но не потому, что мне всё равно. Наоборот.

Я кладу ладонь ему на макушку, провожу по волосам. Он тяжело выдыхает, лбом — к моим коленям, как будто наконец нашёл опору.

— Я знаю, — говорю тихо. — Я вижу, как ты пашешь. И вижу, как тебе тяжело.

Пауза.

— Просто иногда мне нужно не «держаться», а чтобы меня подержали. Как сейчас.

Он кивает не поднимая головы. Руки у него горячие. Я слышу, как у него сердце стучит — быстро, непривычно. На пальцах — еле заметная дрожь. Я запоминаю это всё: запах свечи, тёплый пар от пасты, свет на его щеке, красную полоску на запястье. Маленькие детали, которые делают вечер живым.

— Давай договор, — говорю. — Ты не грызёшь себя и не грызёшь меня. Придёшь — ешь, спишь, обнимаешь. Я лечусь, не геройствую. И мы оба говорим правду, как можем. Дом — это место, где не нужно держать лицо. Хорошо?

Он поднимает взгляд. Вздыхает.

— Хорошо. — И чуть улыбается. — У нас, кажется, наконец семья и устав.

— И свеча, — показываю на огонёк.

Мы возвращаемся к столу. Он подкладывает мне ещё ложку салата и ругает себя, что забыл купить обычный хлеб. Я смеюсь — «переживу». Он рассказывает что-то про работу — без фамилий, просто «там двигается, здесь тормозит». Я слушаю половиной уха и половиной —