Лабиринты чувств - Татьяна Артемьевна Дубровина

А вечером это случилось.

И надо же, прямо на Юлиных глазах.

Неизвестно еще, как это на ней скажется.

Сейчас беременная лежала в уголке дивана, поджав колени к округлившемуся животу, укутанная медвежьей шкурой. У нее стучали зубы, хотя она и не плакала.

— Тварь я последняя, — рыдала в кухне Лидия Кузнецова. — Все из-за меня, из-за меня-а!

А произошло это вот как.

Юлька брела домой после объяснения с Андреем Васильевичем. Только что приняли «на ура» ее новую передачу — о старинных книгах. О том, как они переписывались вручную годами, а теперь преступники организуют их похищение из библиотек и книгохранилищ, и эти сокровища гибнут. Но и в самих хранилищах гибнут тоже, потому что там нет для них подходящих условий. Грустный материал, смонтированный, однако, в форме увлекательного детектива. Смотрится на одном дыхании…

Но, похоже, это был последний материал журналистки Синичкиной на НТВ. Живот стал слишком заметным, а происхождение этого изменения комплекции — слишком понятным. Теперь уже никто бы не подумал, что Юлька просто «остепеняется».

В тот же день Андрей Васильевич обвинил ее в подготовке ограбления редакции. А именно: в преступном сокрытии беременности с целью незаконно получить декретные деньги.

— Это же филологический абсурд, Андрей Васильевич! — пыталась бодриться Юля. — Слово «декрет» как раз и означает «закон». В Древнем Риме так назывались постановления императора, консула или сената. Декретное не может быть незаконным.

— Не умничай, Синичкина, это все демагогия. Я не могу разбазаривать общественные деньги. Поищи себе работу на другом канале. Помнится, тебя на ОРТ хотели пригласить…

— Так вы же сами их отшили!

— Отшил. А ты пришей обратно.

Костя, слышавший обрывок разговора, крикнул начальнику в сердцах:

— Кого бы я пришил с наслаждением — так это тебя, недоумок и скупердяй! Юлька для тебя золотая жила, а ты… Сам же рубишь сук, на котором сидишь!

И пока тот пыжился и возмущался, почему вдруг на «ты», Костя в знак солидарности с изгнанной журналисткой положил ему на стол заявление об уходе по собственному желанию:

— Поищи себе другого оператора. Справься на ОРТ — может, там какого-нибудь завалящего уступят…

— Ты меня без ножа… — задохнулся руководитель редакции.

— Без ножа. А значит — неподсуден. Все законно, все декретно!

Юльке было неловко перед Костей:

— Зачем ты?… Не надо таких жертв. Мне это не поможет, а у тебя родители старенькие. Я же знаю, ты им каждый месяц из зарплаты посылаешь…

— Нормалек. Ты что думаешь, я без работы останусь? Обижаешь. Меня тут в «Космополитен» приглашали, фотографом.

— Голых баб снимать?

— А это моя любимая натура, между прочим. Передать бархатистость женской кожи… ммм… персики! А платят в журналах знаешь как!

— Все равно. Мои проблемы — это мои проблемы. Хотя, честно говоря, как с ними расхлебаться — не знаю.

— Подумаем. Тебя проводить?

— Ага.

И он провожал безработную Юльку до дома. Из подземного перехода доносилась аккордеонная музыка — Василий Павлович исполнял теперь исключительно оперную.

И как раз когда они спустились по скользким ступенькам, уже прихваченным осенним ледком, марш из «Аиды» вдруг резко оборвался.

Музыкант, не выпуская инструмента из рук, медленно сползал по кафельной стене.

— Вот пьянь, — неприязненно обсуждали прохожие. — Надерутся и выходят с гармошками, наяривают свой «Шумел камыш». На бутылку сшибают.

— Деда Вася! — скользя и оступаясь, бросилась к соседу Юлька. — Вы опять! Пошли домой, пальцы отморозите.

— Не «Камыш», а Джузеппе Вер… — попытался возразить кому-то старый массовик-затейник, но не успел…

Аккордеон сползал по его затрапезному пальтецу на затоптанный пол и выл, выл, выпуская последнее дыхание из мехов. Так воет собака, почуяв смерть хозяина.

— Костя, «скорую»! — прошептала Юлька.

— Поздно, Юль. Это конец.

Юлька закричала и даже ударила оператора.

— «Скорую», говорю!

— Хорошо.

Они дождались, пока прибыли врачи и констатировали единственное, что можно было констатировать. Тело Василия Павловича положили на носилки и накрыли простыней.

— Не перепутайте, ногами вперед грузите, — предупредил шофер.

— Где уж тут перепутать! — отозвались санитары. — Яснее ясного, не впервой жмура тянуть!

А Юльку Костя принес домой на руках, как беспомощного малого ребенка. Ему пришлось нести еще и аккордеон, который Юля ни за что не хотела оставить там, в подземном переходе. Что ж, такова специфика профессии операторов: им всегда приходится таскать тяжести.

Все, что осталось на грязном полу подземного перехода, — это кепчонка с несколькими монетками и мятыми сотенными бумажками.

Впрочем, содержимое вскоре забрали проходившие мимо мальчишки, а поношенный головной убор выкинули, за ненадобностью.

Хоронили Василия Павловича пышно. Ни покойным генералам, ни усопшим маршалам не доставалось такого оркестра.

В комнате умершего аккордеониста, в ящике комода, обнаружили потрепанную записную книжку, и Юлька позвонила по всем телефонам, занесенным в нее, от А до Я.

И вот за гробом шагали музыканты самых разных профилей: от скрипачей до ложечников. Был даже контрабасист, чей инструмент нес до кладбища, естественно, Костя.

Старая и хромая женщина, работавшая в юности клоунессой, предложила, поднеся ко рту губную гармошку:

— Давайте, ребятки, сбацаем то, чем Вася прославился.

— А чем он прославился? — спросил страдающий 6ронхиальной астмой трубач.

— Ты что, не видел его по телевизору?!

И грянул сборный оркестр вместо похоронного марша другую мелодию, радостную:

А браво, Фигаро, браво-браниссимо!

А, браво, Фигаро, браво-брависсимо!

А, браво, Фигаро, браво-брависсимо,

Браво-брависсимо, тра-ля-ля-ля!

Все блины — символы солнца и бессмертия — были съедены, вся водка выпита. Друзья покойного разошлись, приговаривая:

— Вот и наше поколение начало выкашивать. Скоро, скоро наш черед… Ну и хорошо, жить стало невмоготу…

Катюшка на цыпочках пробралась в опустевшую комнату, тронула пальчиком кнопки аккордеона, но инструмент не отозвался: воздух из него был выпущен.

Лида несмело спросила:

— Юль, а это ничего будет, если Катьку в музыкальную школу отдать, по классу… вот этого?

— Я думаю, это будет правильно, — твердо сказала Юля. — Василий Павлович одобрил бы.

— Вот и я думаю, — приободрилась Лидия. — Не пропадать же такой дорогой вещи!

К ним подошел, шатаясь, пьяненький Боря:

— А че ты разрешения у нее просишь? Комната теперь, по всем правилам, наша. И все, что в комнате, наше. Отгуляем девять дней, сорок дней, а там и заселимся.

— Вот я те щас отгуляю! Гебе только бы повод найти! — ругнулась Лида и отвесила мужу неслабый подзатыльник. Но губы ее сами собой растягивались в довольной улыбке, которую, несмотря на траур, невозможно было скрыть.

Блины — символ солнца и бессмертия. И когда один из людей уходит, другие все-таки остаются жить…

А если уж ты живешь, то неплохо бы разобраться,