Жестокий. Моя по контракту - Виктория Кузьмина

* * *

В своем просторном, холодном пентхаусе Артем Волков стоял у панорамного окна, смотря на ночной город. В руке он держал бокал с виски. На столе рядом лежал телефон. Он загорелся короткой вспышкой, вибрируя.

Он взял его, прочитал два слова на экране. Губы медленно растянулись в предвкушающей, жестокой улыбке, обнажив белые зубы. Оскал волка, почуявшего добычу.

"Я согласна. Алина."

Он поднял бокал в тосте самому себе. Игривость, которую он заметил в ее домашней фотографии, эта наивная преданность жалкой собаке — все это делало ее интересной игрушкой. Игрушкой, которая теперь принадлежала ему.

Он отпил виски, ощущая жгучую струю по горлу. Игра только начиналась. И он знал, что выиграет. Как всегда. Ведь он предложил цену, от которой нельзя было отказаться. Цену последней надежды.

Глава 8

Утро после сообщения прошло в ледяном оцепенении. Алина выполнила все поручения Артема с механической точностью, избегая его взгляда. Он же вел себя как ни в чем не бывало — холодно, деловито, отдавая приказы. Лишь раз, когда она подала ему подписанные документы, его пальцы намеренно задержались на ее руке дольше необходимого. Она отдернула ее, как от огня, чувствуя, как по спине пробежали мурашки отвращения.

— Ко мне. После работы. Шесть вечера, — бросил он, не глядя, когда она уже почти вышла из кабинета. Голос был ровным, но в нем не было места для обсуждения.

* * *

Кабинет. Шесть вечера. Алина стоит перед столом, взгляд опущен, руки сжаты в кулаки. Волков за столом — как хищник в клетке. Тишина звенит. Он не торопится говорить.

Снова этот взгляд. Упрямая покорность. Ни мольбы. Ни благодарности. Только страх и решимость. Глупая. Наивная. Ты думаешь, я спасу твою собаку из доброты? Из жалости?

— Садись, — указал он на кресло напротив. Сам откинулся в своем, приняв позу хозяина положения. — Обсудим условия нашей... договоренности.

Его лова резали слух. Договоренность. Как будто речь шла о поставках оборудования.

Алина садится. Он наблюдает. В ней нет фальши. Только ужас и решимость. Его раздражает эта честность. Она должна быть сломлена. Должна дрожать. А она просто сидит. И ждёт.

— Условия простые. Моя компания в качестве благотворительности оплачивает все имеющиеся на данный момент расходы на лечение твоей собаки — сразу после того, как ты... подтвердишь выполнение. И лично от меня сто — сверху-тебе на карту. На красивое белье и прочие женские штучки. Я хочу видеть красивую обертку на своей игрушке. Плюс — работа здесь сохраняется. Но ты... моя, пока не надоешь. Без условий. Без слёз. Без "не могу". Понятно?

— Да, — шепчет она. Губы бледные, глаза — стекло.

Он встаёт. Подходит. Становится рядом. Бросает на стол карту клиники.

— Деньги будут. Сегодня. Если ты согласна — ты поедешь со мной.

Алина кивнула, не в силах вымолвить слово. Место... Любое место...

Слишком просто. Почему так легко? Где истерика? Где «я не такая»? Где плевки, проклятья? Она принимает это, как нож в живот. Без крика. Слишком... похоже.

— Ты — моя, — продолжил он, его голос стал тише, опаснее. — Твое тело, твое время. Я беру что хочу, когда хочу, как хочу. Твое согласие подразумевается раз и навсегда. Попытка отказа, истерика, попытка наложить свои условия — договор аннулируется мгновенно. Деньги — вернешь. Работа — потеряешь. Собака твоя — умрет. Ясно?

Он не ждал ответа. Встал, обошел стол и остановился перед ней, загораживая свет от окна. Его тень накрыла ее.

— Сегодня — первая ночь. Ты едешь со мной. Сейчас.

* * *

Его пентхаус был таким же, как он сам — холодным, стерильным, давящим. Панорамные окна выходили на ночную Москву, но свет города не проникал внутрь. Только тени.

Алина стояла посреди гостиной, в сжатых руках — маленькая сумка. Волков молча снял пиджак, бросил на спинку дивана, открыл шкаф-бар, налил себе виски.

— Пей, если хочешь, — сказал он без интонации, не оборачиваясь. — Хуже не будет.

Она покачала головой. В горле стоял ком. Виски не помог бы.

Он выпил, не торопясь. Потом повернулся. Его взгляд скользнул по ней, как скальпель. Хищно, без сочувствия.

— Раздевайся. — приказал он, снимая часы и бросая их на диван. Голос был спокойным, как будто он просил передать соль.

Она замерла. Руки не слушались. Отчаяние и стыд парализовали.

— Я сказал — раздевайся, — повторил он, уже с ноткой нетерпения. — Или ты передумала? Собака может подождать до утра?

Он смотрит на Алину. В ней есть всё, что он ненавидит — и всё, что он когда-то хотел: мягкость, упрямое сострадание, нежность. Он хочет это стереть. Раздавить. Сделать своей. Только так — не больно.

Мысль о Комиссаре, о крови, о клинике, как плеть, заставила ее двигаться. Дрожащими пальцами она расстегнула блузку, сняла юбку, потом лифчик и трусики. Она стояла перед ним, сгорбившись, пытаясь прикрыться руками, чувствуя ледяной воздух кондиционера на коже. Ее тело, невысокое, с мягкими изгибами, казалось ей сейчас жалким и уязвимым.

Он медленно обошел ее, как покупатель осматривает товар. Его взгляд был лишен восхищения — только холодная оценка.

— Неплохо, — констатировал он. — Мягко. Мило. Подойдешь.

Потом он схватил ее за руку и грубо потянул за собой в спальню. Она едва успела удержаться на ногах. В спальне царила та же пугающая стерильность. Большая кровать казалась эшафотом.

— Ложись, — приказал он, снимая рубашку. Его торс, мощный, с рельефными мышцами и шрамами, внушал не восхищение, а ужас. Он был хищником, готовым к трапезе.

Алина послушно легла на холодную шелковую простыню. Он навис над ней, его тело прижалось к ней, тяжелое, горячее, чуждое. Его руки были грубыми, исследующими, лишенными нежности. Он не целовал ее. Его губы скользили по шее, оставляя влажные, неприятные следы. Пальцы впивались в мягкую плоть ее бедер, груди, оставляя красные пятна. Она зажмурилась, стиснула зубы, стараясь уйти в себя, думать о Комиссаре, о папе, о чем угодно, только не о происходящем.

— Расслабься, — прошипел он ей в ухо, его дыхание пахло виски. — Будешь деревяшкой — будет больнее.

Он не готовил ее. Не было ласк, пробуждающих желание. Его пальцы грубо проникли в нее, исследуя, оценивая. Алина вскрикнула от неожиданной боли и стыда.

— Тесная, — усмехнулся он. — Интересно.

Потом он раздвинул ее ноги шире, подставил свой член к её промежности и вошел в нее одним резким, жестоким толчком.

Боль. Острая, разрывающая, огненная. Алина закричала, изо