Кощеева гора - Елизавета Алексеевна Дворецкая

это от Люта, но слушал, ловя каждое слово. Это свидетельство было еще важнее: не считая убийц, Бер последним видел Улеба живым и первым – уже мертвым. Все связанное со смертью Улеба, позабывшееся за последние три месяца, заново оживало в мыслях. Когда Бер упомянул о Правене, Улебовой вдове, Торлейв сперва улыбнулся, потом огорчился; потом подпрыгнул, когда услышал о ее желании пойти на тот свет вслед за мужем:

– Ётуна мать, вы же ей не позволили?

– Нет, конечно, – с серьезным видом успокоил его Бер. – Нам требовался кто-то, кто знает Игморову братию в лицо, так что дать ей умереть было бы глупо.

– Ты, демонио месемврино[32]… – Торлейв нахмурился.

– Ого! – Бер восхитился. – Лют говорил, что ты знаешь по-гречески.

– Лют говорил тебе обо мне?

– Да… когда мы с ним пересчитывали, кто из наших имеет право мстить.

Сказав это, Бер взглянул в глаза Торлейву, стараясь уловить его первое чувство при этом слове, где слились жар огня и звон железа, – месть.

Красивый, щеголеватый, умеющий держаться по-княжески киевский брат понравился Беру, но эта же его красота внушала недоверие. Не слишком ли они там изнежились, кияне, нахватались от греков всякого… Лют упоминал, что Мистина высоко ценит Торлейва сына Хельги, но Бер предпочитал составлять о всяком свое мнение. Сбитые костяшки пальцев, как он уже заметил, засохшая ссадина на переносице говорили о том, что нрава Торлейв неробкого, но все же возня в Карачун – не то, что бой кровной мести, из которого живым выходит только один.

Торлейв слегка переменился в лице, но промолчал.

– Ну? А ты? – все же спросил Бер. – Считаешь ли ты своей обязанностью мстить за своего брата Улеба, или вы там в Киеве согласны, что это дело Святослава? Что ему одному решать, брать за кровь Улеба серебром или кровью убийц?

Торлейв мотнул головой и беззвучно выбранился: сложно было так сразу объяснить, кто что об этом думает. На уме у него была Прияна, и это мешало ему изложить едва знакомому брату, что он думает о Святославе.

– Или ты крещеный и вовсе не желаешь браться за месть? – не без вызова продолжал Бер; Торлейв отметил, что у его нового брата, при всей любезности его повадок, твердый нрав и склонность ломить напрямую. – Я слышал, что крещеные люди отказываются от древних обычаев благородных людей.

– Я крещеный. – Торлейв извлек из-под рубахи золотой крест на цепочке. – Но моего долга это не касается. Кстати, Улеб тоже был христианином.

– Я знаю. Мы так и сказали Правене: они все равно на том свете не встретятся, если она сейчас умрет по доброй воле.

– Она сама крещена и в Киеве ходила в церковь – пока та не сгорела. У нас в Киеве все люди Эльги крестились. Кроме Свенельдича-старшего, но о нем отдельный разговор. Эльга сто́ит, чтобы идти за ней, как за конунгом на поле боя, а боги как-нибудь разберутся. Так что с Правеной? Я ее всю жизнь знаю. – При мысли о сероглазой темнобровой девушке по губам Торлейва скользнула нежная улыбка. – Она всегда у нас из лучших девок была – и красивая, и толковая.

– Она еще и смелая, как богиня Скади. Ты любишь рассказы о драугах[33]?

– Да кто ж не любит!

– Ладно, про это чуть позже. Как стемнеет, сподручнее будет бояться, понимаешь? Ну, а что было в Киеве? Как вы узнали?

Торлейв принялся рассказывать, как Святослав с дружиной вернулся в Киев и как его там приняли. По мере его рассказа суровость в чертах Бера смягчалась: он был рад убедиться, что родовой долг, который был для него важнее всего на свете, киевские родичи понимают не хуже.

За одним исключением – самым важным.

– Стало быть, Святослав и перед матерью отказался за Улеба мстить? – нехорошо усмехаясь, уточнил Бер.

Серо-голубые глаза его приобрели жесткое, враждебное выражение: дескать, добра я и не ждал.

– Он пытался выкупить их жизнь. Но не думай, что Мстислав Свенельдич согласился Улеба продать. Он сказал: принимая вину Игмора на себя, Святослав по доброй воле глотает стрелу. Скорее всего, он сам не знает, почему так поступает. Его толкает на это Один. Хотя даже его жена… княгиня Прияслава… она тоже хотела, чтобы месть пала на Игмора и тем Святослав был бы от нее избавлен. Он сам противится своему спасению…

– Но никто не спасет обреченного, – жестко закончил Бер. – Никогда бы не подумал, что стану лучшим другом Святославу… Но я чуть было не спас его, если, как ты говоришь, Игмор может стать искупительной жертвой за братоубийство.

– Спас? – Торлейв поднял брови. – Это как?

– Весь остаток того лета, до первого снега, я гонялся по Мерянской реке за Игморовой братией. Из семи человек к началу зимы в живых остались только двое – сам Игмор и Красен.

– Да ну? – выдохнул потрясенный Торлейв. – А пятеро уже… Рассказывай!

Во дворе темнело, когда Бер изложил свою сагу до того дня, когда уехал с озера Мерон. Херстейн уже заменил кувшин пива на новый и дважды подносил в кружок хирдманов полные миски жареной рыбы и каши из полбы, но братья смотрели только друг на друга.

– Ты просто Сигурд Убийца Дракона, – сказал Торлейв. – Пока мы не сделали ничего, ты прикончил троих из пяти.

– Вы и не могли ничего сделать, раз уж они были в наших краях, а не в Киеве. Но все дело в Игморе. Он все это придумал, он держал один из трех мечей, которыми рубили Улеба. Пока он жив, мы не можем считать месть свершенной. Я собирался отсюда послать гонца в Киев, рассказать Люту и его брату о наших делах, чтобы они сами решали, как быть дальше. Мой отец сказал… сказал, что я сделал уже достаточно много и Один не рассердится, если я оставлю часть этих подвигов другим родичам… Но если, как ты говоришь, Мстислав Свенельдич отказался от мести за себя и своих сыновей…

– За меня – нет, – быстро вставил Торлейв. – Меня его клятва не касается, я ж ему не сын. Мы вовсе по крови не родня – я племянник Уте, а не ему.

– Когда мы с Алданом гонялись за Игморовой братией, их было всего пять человек, и то они разделились. Сложно было их найти, а уж взять – легко, как лягушек в луже…

– Ты чудом стрелу в грудь не получил, пока мирно сидел у костра! Лягушки так не делают.

– Но теперь у Игмора с Красеном новая дружина из мерян, человек тридцать. Ну, это,