Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца - Рувим Исаевич Фраерман

– Нянька, знаешь, что? – сказал он. – Как вырасту большой, я возьму Тишку к себе.

– А что же! – отвечала Ниловна. – И доброе дело сделаешь. Он, Тишка, старательный, только его учить, конечно, нужно.

Наступила тишина. В раскрытое окно долетали какие-то едва уловимые шорохи ночи, лёгкий треск раскрывающихся лиственных почек.

Глава 14

Прощание

Утром приехали верхами из своей усадьбы братья Звенигородцевы. Оба, особенно старший, Пётр, встретили Васю, как старого знакомого.

– Ну, моряк, – обратился Пётр к Васе, – гуляй, сколь можешь, а как берёза начнёт желтеть, тронемся мы с тобой в Петербург. Нам тоже любопытственно побывать в сём именитом граде.

По случаю приезда гостей устроили рыбную ловлю. Притащили огромный невод. Пришли мужики, завезли сеть на лодке почти до самой середины пруда. Стали заводить крылья к берегу. Присутствовавшие, охваченные охотничьим волнением, ожидали, когда концы невода подойдут к берегу и начнут вытаскивать мотню.

Дядюшка Максим разрешил и Васе принять участие в ловле: он позволял ему всё, в чём видел пользу для мальчика. И Вася, разувшись, закатав штаны по колена, как все мужики, ездил с ними на лодке завозить невод и затем помогал чалить его к берегу.

Первый заход был неудачным: в сети оказалось только несколько мелких карасиков, небольшая щучка да десяток раков. Зато когда во второй заход вытряхнули мотню, из неё так и сыпнуло чёрным золотом трепетавших на солнце карасей – жирных, головастых, тупорылых. Некоторые из них были величиною в большую тарелку и так тучны, что даже не шевелились от лени, в то время как более мелкие танцевали и бились, норовя снова вскочить в воду.

Потом Ниловна долго мыла и переодевала Васю, ворча на странные дядюшкины обычаи, совсем непохожие на обычаи тётушки Екатерины Алексеевны. От Васи до самого вечера пахло рыбой.

И сам дядюшка Максим не сидел теперь в четырёх стенах, как в Москве, а с палкой в руках, в высоких охотничьих сапогах, предшествуемый своим легашом Ратмиром, проводил целые дни в хлопотах по хозяйству, появляясь то на покосе, то в поле, то на скотном дворе, то в конюшне.

Нередко ему подавали тележку, запряжённую рыжей кобылкой Звёздочкой, ласковой и пугливой, боявшейся каждого взмаха руки.

Вася любил такие поездки и всегда просил дядюшку брать его с собой.

Звёздочка бежала, весело пофыркивая, среди хлебных полей, с пригорка на пригорок, навстречу душистому полевому ветерку или неторопливо шагала по едва проложенной лесной дороге. Из-под ног её невидимо фуркали рябчики, скрывавшиеся в ближайшем тёмном ельнике. Молчаливые и величавые, стояли старые мачтовые сосны. В торжественной тишине бора звонко стучало колесо тележки о придорожные корни; звук человеческой речи, всякий, даже едва уловимый, шорох гулко разносились в бору.

Это было так похоже на Гульёнки, будто Вася никогда оттуда не уезжал. И нежная привязанность к полям, к молчаливым борам и дубравам с новой силой вспыхивала в детской душе.

То ли будет в Петербурге?

В конце августа в зелени берёз появились жёлтые косы – первый признак уходящего лета, и Васю стали готовить к отъезду.

В один из августовских вечеров, когда тлела малиновая заря, к крыльцу дубковского дома подкатил запряжённый четвёркой сборных, но сытых и весёлых лошадей тарантас, в котором сидел старший Звенигородцев.

– Ну, Вася, собирайся, – сказал дядя Максим, по обыкновению проводя своей большой, приятной на ощупь рукой по его коротко остриженной голове. – Поедете завтра рано поутру.

Что-то дрогнуло в груди Васи при этих словах, и он посмотрел на Ниловну, стоявшую в дверях. Старая нянька, казалось, постарела теперь ещё больше.

В эту ночь, укладывая Васю спать, она без конца крестила его, а когда решила, что он уснул, опустилась на колени у его изголовья и припала к подушке.

Но Вася не спал. Высвободив из-под одеяла руку, он крепко обнял Ниловну за шею.

Жалко было покидать её, жалко было расставаться с маленькой Юлией, верной спутницей его игр, о которой он неотступно думал весь день. Всё было жалко покидать. Но разве можно плавать в море, быть отважным мореходцем, не покинув милых берегов? И сколь много ещё предстоит ему покинуть их, родных и чужих!

Перед отъездом позавтракали, молча посидели с минуту, как полагается отъезжающим, затем все вышли на крыльцо, возле которого уже стоял готовый в дорогу тарантас братьев Звенигородцевых и тележка из Дубков, запряжённая парой нарядных резвых вяток[9] – буланых лошадок с чёрными гривами и хвостами, с широкой тёмной лентой вдоль спины. Эта пара должна была отвезти няньку Ниловну в Гульёнки.

Ехать все вместе должны были до Петербургского тракта. Оттуда путь Васи лежал налево, в Петербург, а Ниловны – направо, через Москву.

Ещё раз простились. Тётушка Ирина Игнатьевна нежно обняла Васю и закрестила его мелким, частым крестом. Дядюшка, поцеловал в голову и сказал по внешности спокойно:

– Ну, Василий, едешь ты учиться. Помни, токмо в эти годы можно запастись наукою. Это есть единственный кладезь на твоём пути. Без науки в твоём деле быть не можно. Без оных знаний ты неспособен будешь служить отечеству на том поприще, к коему тебя приготовляют. В час добрый! Счастливого пути!

И Юлия трижды поцеловалась с Васей и тут же сказала ему звонким своим голосом:

– Мой зайчонок ночью переел прутья в клетке и убежал. Мне его жалко. Люди сказывают, это пёс наш Ратмир за кем-то ночью гонял в парке. Вот видишь, как. Ну, прощай!

Ниловна низко поклонилась господам и, взглянув на Васю долгим, скорбным взглядом, взобралась на тележку, устроилась среди своих узелков и мешочков и затихла.

На Петербургский тракт выехали к вечеру и остановились недалеко от полосатого верстового столба, под старой берёзой, корявые ветви которой, как руки, тянулись к небу.

Отсюда расходились дороги.

Вася вылез из тарантаса и подошёл к тележке Ниловны, к которой не один раз подсаживался в пути.

– Увижу ль ещё когда тебя, Васенька, сиротинка моя дорогая? – говорила Ниловна. – Видно, уж нет. Умру я. Ноги вот плохо ходят, и глаза ослабли. Расти большой и счастливый, Васенька. Кто за тобой будет ходить? Кто напоит, накормит, кто за твоей одёжей присмотрит?

– Ничего мне теперь не надо, няня, – сказал Вася. – Ты живи, няня, не надо тебе умирать. А я тебя никогда не забуду.

Вася оторвался от няньки и побежал к тарантасу. И лошади тотчас взяли с места…

Скоро в наступивших сумерках потонула и тележка Ниловны, запряжённая вятками, и полосатый