Ни о чём… - Иоланта Ариковна Сержантова

Длинная очередь за жирным московским пломбиром таяла куда скорее, чем сам пломбир. Изумлённо разглядывая невиданное доселе кушанье, иноземцы становились в очередь за следующей порцией, не доев предыдущую. Ну, а как вы хотели! Это вам не итальянская невразумительная простывшая масса, оставляющая после себя одно лишь недоумение, и ничего больше.

В переплетения кованной авоськи, оставленной на крыше ГУМа, забиваются крошки метели, словно сладкая сливочная пенка в уголках губ…

И в тот же час, на окраине Москвы некий дальнобойщик подогревал топливный бак своего верного коня паяльной лампой, а его мелкий, но жутко дорогой охотничий пёс бегал подле кругами, справляя малую нужду перед дальней дорогой прямо на колёса. Хозяин с улыбкой присматривал за своим ушастым напарником и вспоминал маленький московский дворик, куда отец его закадычного друга Лёвки заезжал на МАЗе, разворачиваясь перед единственным подъездом двухэтажного дома с откинутым кузовом, и как мечтал он стать таким же лихим шофёром, познать ту самую лошадиную мощь. Но чтобы не на легковой машине, не «барина возить», а настоящим, грузы, и изъездить всю огромную страну вдоль и поперёк, из конца в конец.

— Дяденька, а вы не жалеете, что стали взрослым? — Вопрос соседского паренька, что крутился тут же, пытаясь приманить и погладить непоседливую собачонку, вывел шофёра из забытья.

— А ты думаешь, что я стал им, малец?!

— Да разве ж нет?…

— Эх… какие наши годы! Не дождётесь! — Сдерживая улыбкой нечаянные слёзы, ответил шофёр, и подхватил собаку на руки, почти запрыгнул в кабину. Он правда, сильно ушиб при этом ногу, но виду не подал, парнишке знать про то совершенно ни к чему.

— Это было в то недавнее давнее время?

— Достаточно того, что это просто — было…

Набросок

Метель ли, вьюга, всё одно — погода,

Хотя зовётся так нелепо — непогодой…

Метель пеленала округу в холодные простыни, как барыньку, лишившуюся разума от нечаянного горя. Округа металась из стороны в сторону, не помня себя. В горячке она то смеялась, то выла, то принималась петь невнятную, неслыханную ещё никем колыбельную песнь… Только вот кого, беспамятная, баюкала она?! Барынька была одинока и бездетна. Разве что случился в её жизни некий смертельный грех, о коем знала только она и немая с рождения повитуха, что принимала когда-то и её саму. И стонет округа от чувства вины и безысходности, страдает, не шутя.

Влажные седые букли, пристали ко лбу пригорка, свалялись ватой на его подветренной стороне, как на подушке. Под впалыми щеками оврага скрипят истёртые в муках безнадежности зубья.

Выкипает небо метелью, льётся через край горизонта… Доведённая до изнеможения, изнеженная прежде донельзя, изумляла округа стойкостью своей перед неведомым страданием, о котором могла знать одна она…

А наутро… Свежее сияние рассвета, нежный румянец чистых ланит, кружева облаков обнимая лилейную шейку, и смяться не смеют, парят, отстранясь.

Что же было намедни? Неужто притворство?! Но чтоб эдак страдать, убиваясь до края, а с зарёю, воскреснув из мук, как из пены морской, возродиться?! Иль взаправду безумною быть, либо той, за церковной оградой грядёт хорониться…

А нам всё мало…

Скрываясь под вуалью облаков, солнце прятало сонный свой лик, дожидаясь часу, когда уж можно будет, наконец, опять спать.

И куда торопится оно? Рассвет едва ли минул, как оно засобиралось под сень своей опочивальни.

Но как тот день бы начат! Сколь торжества и пряности, приятства!..

И полный им, столь горделивый лик,

взывал к себе, притягивая взоры.

Один лишь взгляд — смолкали разговоры,

и думалось о вечном.

Мы беспечны,

порою, часто, иногда!

В том признаваясь, — вот беда, -

мы повторяемся, однако.

Судьбы своей минуя знаки,

чужие замечаем проще.

Сердиться смеем, стонем, ропщем.

Себя прощаем же во всём,

и на виду толпы уснём,

не соблюдая очерёдность.

Совсем пришедшие в негодность,

годны, но есть ли в этом странность?

Души важнее неустанность

телесных наших слабых сил,

в виду курганов и могил…

Усыпанные синицами, как горчишным семенем, деревья просыпают время наземь снежным песком.

Обломанные ветром ветки глядятся из-под сугробов оленьими рогами. Шагни неловко и глубоко в сторону с тропинки, — так сторожкий февраль расправит тетиву, пустит озябшую, опушённую листами стрелу, едва не задев…

Тут же неподалёку — выглаженный, штопанный позёмкой овраг со ржавым отблеском рассвета на нём.

А нам всё мало, всего недостаёт…

Середина февраля

Февраль только-только застегнул свой сюртук на все пуговицы, дабы не застудиться, а вот уже пришло время избавляться понемногу от одежд. Солнце тянулось к нему своими прохладными загорелыми ладошками, щекоча, вынуждало переменить платье, на другое, полегче. Дёргало оно и за косицы сосулек, жарко дышало на крыши домов, так что сугробы съезжали с них, как с горок, но вот забраться на прежнее место у них уже ни за что не выходило.

Птицы неспешно подъедали завяленные морозом ягоды прямо так, вместе со снегом. Калину и виноград, рябину и боярышник, шиповник и… что там ещё можно отыскать в лесу и садах об эту пору?! Почти все ягоды казались одинаково безвкусными, и поэтому было совершенно неважно — подле каких коротать последние дни зимы. Есть что поклевать, да и ладно.

Зеркало льда на реке было ещё цело, без единой трещинки, но под налётом снега, как пыли на исцарапанном звериными тропами стекле, зримо ленилась жизнь.

Водоросли по-прежнему устремлялись вослед течению, словно торопились успеть запрыгнуть в последний вагон набирающего скорость поезда. Речные раки сучили во сне клешнями, развалясь в норах на мягкой перине ила, чей приторно-сладкий аромат приятен речным обитателям и не слишком нравится барышням.

Разбросанные по речному дну блюдца моллюсков, стремясь навести хотя какой-то порядок, разворачиваются противу течения, и переча ему, едва заметно хлопают в ладоши, чтобы согреться, принимаются вспоминать подзабытый за зиму урок правописания. Ракушки, высунув от усердия кончик мантии, как языка, чертят на чистом листе песчаного дна длинную ровную линию. Мудрость в том, чтобы провести её не отрываясь, за раз, но с первой попытки это выходит далеко не у всех.

Ещё неделя-другая, и с попутным пузырём воздуха в первой же прогалине одинокая, ранняя лягушка подставит солнцу холодный лоб, и ухватившись изящными пальчиками за край стаивающего рафинадом льда, задумается, каким тоном будет сказано её первое весеннее «Ква!»