Камень, ножницы, бумага - Инес Гарланд

простила ли меня Кармен – я никогда ее об этом не спрашивала, но мне пришлось признать, что я оказалась способна на поступок, который сама считала непростительным, оказалась способна сделать нечто такое, что осуждала в других. Мне до сих пор стыдно, когда я об этом вспоминаю.

Тем вечером среди тростников я решила доказать Ковбою, что я – вовсе не такая, как венгерка. Кроме того, теперь, когда я знала о причине его ко мне неприязни, я уже его не боялась. С того самого момента каждый раз, когда венгерка проплывала мимо в шлюпке, битком набитой ее друзьями, и Ковбой закрывался в доме, я разделяла с Кармен и негодование, и печаль и чувствовала себя на той же стороне баррикады, что и Ковбой, – против венгерки и ее друзей, взирающих на нас сверху вниз.

5

Какой такой силой обладала венгерка, чтобы превращать Ковбоя, парня гордого и даже подчас свирепого, в ягненка, покорно следующего за ней всякий раз, когда у нее возникало желание за ним приехать?

Мы с Кармен снова и снова задавали себе этот вопрос, но так и не могли найти на него ответа. Однажды летом, через три года после того, как разлив реки чуть не отнял у нас Лусио, мы организовали к месту обитания венгерки экспедицию, чтобы досконально эту тему изучить. Нам нужно было увидеть их вместе, на «месте преступления», как выражалась Кармен, которая с недавнего времени зачитывалась детективами.

И вот мы садимся в лодку, а Марито разматывает свою удочку на причале доньи Анхелы.

– Куда направляетесь? – спрашивает он нас.

И наживляет на крючок червяка, отчаянно извивающегося в его пальцах.

С некоторых пор совместные игры закончились, и в наш домик на дереве Марито больше не заглядывал. Вылазки на остров посреди реки, где мы коптим на палочках над костром пойманную рыбешку и рассказываем друг другу обо всем, что случилось за неделю, больше его не привлекают.

– Вниз по реке, – отвечает Кармен.

– Не забудьте: на обратном пути придется плыть против течения.

– Да знаем мы, знаем, – отзывается она и проверяет уключины. – Всё не так страшно, – поворачивается она ко мне, – на обратном пути будем грести по очереди.

Мы пока что на месте, не отплываем. Марито на нас уже не смотрит. Его тело отклоняется назад, рука вычерчивает дугу и забрасывает грузило, слышится свист, потом – звук падения в воду где-то на середине реки, и по воде один за другим расходятся круги и постепенно исчезают. Я отвязываю конец каната. Аккуратно сворачиваю его. Хочу остаться. Хочу продолжать видеть Марито, сидеть рядом с ним и ждать, когда начнет клевать, гадая, что за рыба идет к нам и какая именно выпрыгнет из воды, попавшись на крючок. Денек как раз для рыбалки. Хватаюсь руками за растущие из воды тростники и отталкиваюсь от берега – медленно, не спеша. Мы отплываем. Удочка Марито резко идет вниз, сгибаясь почти пополам. Он резким рывком поднимает ее, и из спокойной воды выпрыгивает рыбка. Руки Марито напряженно застывают на какое-то время. Он вырос, его тело изменилось – а я и не заметила когда. Мое – тоже. С каких это пор все мои внутренности сворачиваются в тугой узел, когда я на него смотрю?

Обе мы внимательно наблюдаем за коротким поединком между рыбой и Марито, и вот он уже вытягивает в нашу сторону свой трофей. Расстояние между нами не позволяет увидеть его улыбку, но я знаю, что он улыбается. Раньше мы отплясывали вокруг свежего улова – благодарственный танец, нечто среднее между ритуальной пляской африканцев и танцем индейцев с плоскогорья Ла-Пуна. Я поднимаю над головой руки и размахиваю ими – поздравляю с добычей.

– Кажется, кефаль, – произносит Кармен и энергично гребет.

У Кармен сильные руки, а под футболкой колышутся ничем не сдерживаемые крепкие груди. А я страдаю из-за своих слишком выпуклых заостренных сосков, которые от малейшего прикосновения еще и болят. Стараюсь замаскировать их лифчиками, которые мне велики, и подозреваю, что все вокруг замечают это и смеются. Убежденность в том, что это и есть окончательные формы моего тела, заставляет меня страдать.

– Я, наверное, стану монахиней-миссионеркой, – объявляю я, когда мы проплываем мимо устья ручья.

Проходим совсем рядом с ветвями плакучей ивы, и Кармен резким движением поднимает из воды весла, кладет их в лодку и устремляет взгляд на меня. Лодка плывет по течению.

– Почему миссионеркой?

– Потому что я хочу путешествовать.

Кармен начинает смеяться.

– И будешь носить на голове покрывало?

Она знает, что я горжусь своими длинными волосами, что долго их расчесываю перед сном и что волосы – единственное в моем облике, чего мне не хотелось бы поменять.

– Монахиня, которая приходила к нам в школу, была без покрывала.

– А, ну в таком случае ты, быть может, и станешь монахиней.

Она нагибается через борт лодки, опускает руку в реку, зачерпывает воды и льет ее себе на затылок. Капли стекают по ее шее, и на футболке появляется мокрый треугольник. Кожа у Кармен шершавая и мягкая.

– Специалист по третьему миру – та монахиня.

– Чего-чего?

– Она занимается бедными в странах третьего мира.

– А я думала, что мир только один. И ты, значит, хочешь стать монашкой, чтобы отправиться в третий мир?

– Ну да.

– А где он?

– В Африке, например. Есть первый мир и третий мир. А вот второго мира нет.

Кармен взвешивает полученную информацию. Ее обычно не интересует то, что она называет бесполезными сведениями, – это те, что занимают память, которая нужна ей для других целей.

– Хочешь поехать в Африку.

Всю неделю я думала о том, как скажу Кармен о том, что решила пойти в монахини, а теперь, когда я это сделала, чувствую себя дура дурой.

Я прошу у нее весла.

Кармен ждет моего ответа, но вскоре становится ясно, что больше я ничего не скажу. Тогда она запевает:

– Ай, моряк, морячок,Кто ж тебя плавать учил?Это была вода рекиИ морская волна.

От весел у меня горят ладони. Завтра на них будут мозоли – пузыри, заполненные жидкостью. У Марито на руках мозоли сухие. Когда я говорю «камень», а он – «бумага», он накрывает мою руку своей мозолистой ладонью.

– Я еще не знаю, точно ли я хочу стать монахиней.

Лицо Кармен расцветает улыбкой.

– А почему бы тебе не придумать другой предлог для путешествий? Поехали в Сальвадор-де-Баия, – говорит она, – о котором в песне поется.

Впереди, за ивами, виднеется крыша дома венгерки.

6

Дом венгерки стоял в самом конце канала, на узкой полоске суши, откуда ночью был виден светящийся вдали город. Напротив дома, на другом берегу, – поросшая тростником отмель, место, где в январе островитяне работали: срезали и складировали тростник, – и где летом, после заката, мы с Кармен любовались восходящей полной луной.

Вылазка наша пришлась на время цветения жимолости. Едва мы вошли в небольшой ручей, где венгерка держит свою лодку, нас тут же окутал сладкий аромат цветов. Свою лодку мы привязали к перилам малюсенького причала. В неподвижном воздухе далеко разносилось пение цикад.

Дом, поднятый на сваи и окруженный крытой галереей, казалось, плывет в знойном воздухе. Мы подошли к дому и, как могли тихо и осторожно, стали подниматься по ступенькам. Мы точно знали, что если Ковбой заметит нас, то очень разозлится.

Где какая комната, Кармен было известно, потому что с недавнего времени она ходила в этот дом убираться, зарабатывая тем самым несколько песо. Она говорила, что у венгерки в доме полно книг и есть черно-белый фотопортрет ее родителей – они там стоят на площади с голубями, но это не площадь Пласо-де-Майо – и что от нее требовалось следить, чтобы фотокарточка всегда была на одном и том же месте и перед ней стоял букет свежих цветов. Мне тоже очень хотелось попасть в дом и увидеть портрет, но Кармен ходила убираться в будние дни, так что мне, чтобы пойти вместе с ней, нужно было дождаться каникул.

Кармен подвела меня к окну венгерки. Заглянула в него сама и тут же – с круглыми от возбуждения глазами – повернулась ко мне, прижав палец к губам. И поманила меня рукой, чтобы я подошла поближе. До моего слуха донесся явно различимый стон. Желудок у меня сразу же скрутило узлом: от глаз Ковбоя и венгерки нас с Кармен отделяла всего