Ванечка и любовь - Микита Франко

каникулы, ни отдых – три раза в неделю, вот уже третий месяц без всяких изменений, в любое время года и в любую погоду, я приходил сюда как штык. Ну, или не совсем как штык. Иногда прогуливал, или удирал прямо через окно, или вообще забывал, что назначен урок, но это, в основном, поначалу. Быстро понял, что Лев очень изобретателен, и за каждую такую выходку я как-нибудь страдал – то сто отжиманий, то опять какого-нибудь Бетховена три часа играть, то перечислять поименно всех когда-либо живущих композиторов в алфавитном порядке (и, если пропустил одного – начинать сначала). Короче, голубые знают толк в извращениях.

Теперь я и сам не хотел сбегать от Зои Григорьевны – она ко мне хорошо относилась и всегда радовалась, когда я приходил, даже если накануне я сделал ей какую-то гадость. Вот и тогда она меня обняла при встрече, но я не люблю все эти нежности, поэтому отстранился и сразу направился к инструменту.

- Как поживает моя пианина? – весело спросил я.

- Ванечка, настоящие музыканты говорят «фортепиано».

- Да? – уточнил я, плюхаясь на банкетку. – Тогда тем более – «пианина».

Зоя Григорьевна засмеялась:

- Это почему «тем более»?

- Надо разбавить нормальными словами эту старперскую речь.

Она снова рассмеялась – с ней было очень легко! Легче, чем с кем бы то ни было на тот момент в моей жизни.

Едва мы начали урок, как мне позвонил Лев – хотел убедиться, что я дошёл именно до школы, а не прошёл мимо. Я коротко ответил ему, что всё в порядке, сыграл мои любимые первые ноты похоронного марша, чтобы он поверил, что я правда в школе, и повесил трубку.

Зоя Григорьевна, явно стесняясь своего вопроса, спросила:

- Ванечка, а кем вашей семье приходится Лев?

Я замялся:

- Почему вы именно сейчас решили спросить?

Она ещё больше засмущалась:

- Да мне давно интересно, просто всё как-то забывалось…

- Это мужик Славы.

Зоя Григорьевна вопросительно посмотрела на меня. Я пояснил:

- Ну, парень. Бойфренд там. Всё такое.

У неё вдруг взгляд сделался таким строгим и серьёзным, как у настоящей училки, но в плохом смысле, если вы понимаете о чём я. Поправив очки, она металлическим тоном уточнила: - Ты правду говоришь?

Внезапно я увидел себя допрашиваемым в участке, голым в больнице, избитым в детдоме, и резко ответил:

- Нет.

Она продолжала серьёзно смотреть на меня. Я попытался рассмеяться как можно естественней, но получилось всё равно наигранно:

- Зоя Григорьевна, я же пошутил!

И снова попытался выдавить из себя смех.

- Ну, как бы геи взяли ребёнка из детдома? Это же невозможно в нашей стране!

Она откинулась на спинку стула, на котором сидела. Кажется, расслабилась. Выдохнув, покачала головой:

- Ну и шутки у тебя, Ваня…

- Я просто не ожидал, что вы поверите, - ответил я. – Обычно всегда так шучу и другие смеются.

Мы продолжили занятие, но атмосфера почему-то осталась напряженной. Я не мог расслабиться, потому что переживал, что она поверила мне на самом деле, то есть, не поверила, что я пошутил. А Зоя Григорьевна… Не знаю, о чём она переживала. Но когда мы закончили занятие, она не предложила мне чай с печеньем, хотя раньше всегда предлагала.

По дороге домой встретил Жору из соседнего двора. Увидев меня ещё издалека, он обрадовался и подлетел тут как тут. Пошёл за мной по пятам, специально подпинывая мои кеды, и повторяя: - Эй, детдомовский… Детдомовски-и-и-й… Посмотри на меня, эй…

Но я на него не смотрел. В прошлый раз я обернулся и врезал ему со всей силы, сломал нос, а потом его мать приходила Славе жаловаться, угрожала, что снимет побои, а Жора вторил, что он меня первым не бил, что вообще пальцем не тронул, что это я накинулся ни с того ни с сего. И он правда никогда меня не бил. Но каждый раз, когда видел, вот так шёл и донимал всего одной фразой.

Мне и мои как-бы-родители, и Мики говорили, что если не буду ничего отвечать, если буду игнорировать, то ему надоест и когда-нибудь он перестанет так делать, но ему не надоедало это ещё с весны. Иногда получалось дойти до дома, ничего ему не сделав, но иногда я не выдерживал и бил его, а потом опять прилетала к нам домой его бешеная мамка – такая же больная, как и сам Жора. Замкнутый круг.

- Эй, детдомовский, сыграй что-нибудь, ты же музыкантик, - слышал я прямо под ухом.

Возле моего подъезда он наконец-то остановился. Прежде чем зайти внутрь, я развернулся и показал ему средний палец. Он тоже показал мне средний палец. Тогда я показал ему ещё один средний палец. И он тоже так сделал. Тогда я показал ему язык, а потом быстро забежал в подъезд, до того, как он успеет показать свой.

По крайней мере, эту битву я выиграл.

[3]

Во дворе ко мне все относились с почтенным уважением, потому что я мог совершить какой угодно безумный поступок, на который большинство бы даже не решились: например, я мог незаметно унести из магазина большое количество сладостей или выкрасть арбуз прямо из грузовика. Однажды у меня получилось своровать почти килограмм картошки, распихав её по одежде, и потом всем двором мы жарили её на костре. Ещё я плевался дальше всех, лучше всех лазил по деревьям, знал больше всех матерных слов, ну и разное там – по мелочи.

Единственным, кто меня донимал, был Жора. Я не знаю, почему его до сих пор не избили толпой. Вернее, поначалу не знал, потом мне понятно стало, когда я сам его побил. У него горластая мамка, которая работает в прокуратуре, и которая горой за своего сыночка. Короче, никто не хотел с ним связываться, поэтому приходилось молча терпеть эту глисту, прибивающуюся к любой компании.

Я долгое время думал, что кроме матери у Жоры никого нет, но в начале лета мы с пацанами – Банзаем и его двоюродным братом Гренкой (потому что он Генка) – пошли в парк аттракционов и встретили там Жору и его отца. Они стояли возле старого аттракциона-силомера, в котором нужно было ударять кувалдой по специальной площадке, а потом в самом аппарате шайба подлетала куда-то вверх и ударялась об звонок (но так получалось только у настоящих силачей). Это был самый старый аттракцион в парке, Слава