Героические страницы России. Хрестоматия для внеклассного чтения. 5-9 классы - Хрестоматия

пальмой – Фролов и ещё один, дядей Агеем звали. Что, думаю, за дело? Выпили, закусили – ничего не говорят, ещё выпили, закусили – молчат. Ещё и ещё. А потом Агей и шепни: так и так, дескать, подбросим пару пудиков сверх накладной – продашь? Продам, говорю, не залежится: товар ходкий. «Ну вот и порядочек, парень свойский, и комар носа не подточит», – тешится Агей, потирая руки. А мне спьяну и невдомёк, что это – первый мой шаг к чёрту в зубы. На душе весело, смелости хоть отбавляй, угодить хочется людям – вот и согласился. Не знал того, ярина зелёная, что сегодня – пару пудов, а завтра – десяток, а потом тоннами подбрасывать мне хлеб станут. Придёт машина – начнут сгружать, этот Агей и ещё один, смотрю – на весах две тонны, а накладную дают на полторы. Остальное наше. Деньги все им отдавал. А они делили. Сначала скребло у меня на душе, думаю, до добра не доведёт. Ну, а потом деньги сбили с толку – повалили кучей. Не привык столько иметь, не знал, что делать с ними. Не пропьёшь: поллитровка шесть рублей – и только.

– Ну это ты врёшь, – вставил Пшеничный. – С деньгами ещё ни у кого не было заботы.

– Не было? – язвительно передразнил Свист. – Что ты понимаешь, Мурло, душа копеечная?..

– Ладно, хватит вам. Давай дальше! – прикрикнул Карпенко.

– Ага. Ну, тут разгорелась моя фантазия, увлёкся фотографией. Купил аппарат, всякие к нему штучки, начал изводить бумагу и пластинки. Снимал. И на Волге, и на Зелёном острове, и в парке. Наловчился, со временем – ничего получалось. Подумал было: а не поступить ли в фотоартель? Сказал однажды Фролову – тот только зубами заскрипел. Попробуй, говорит. Так, живу дальше. Надоело фото, купил байдарку, и вечером, и в выходные – на Волгу. Вот это любил. Видно, душа такая: простора просит. Фролов с Агеем тоже иногда приходили, катал. Потом продал байдарку, купил моторку. Снова Зелёный остров, только уже – не разбойники, а жулики, и не игра, а на самом деле. Пьём, рыбу ловим. Туда же один раз привезли они Лёльку. Девка, брат, такая, ярина зелёная, во! Закачаешься. Огневая, боевая, весёлая. Захмелела моя башка в один вечер – и водки не нужно. Купались, пили, и там в кустах изловчился я, сгрёб её в охапку и поцеловал. Думал, в морду ляпнет, а она – куда там – обхватила меня обеими руками за шею, впилась в губы, и дух мне заняло, будто в прорву ринулся. Закрутила меня любовь с этой Лёлькой, места себе не найду. Говорю, давай поженимся, жить будем по чести, а она смеётся. Ходит ко мне на свидания, целуется, но всё тайком, чтоб Фролов не знал. Что ты, говорю, маленькая, или он отец тебе, чего боишься? Нельзя, говорит, чтобы знал, и всё. Не знаю, чем бы это кончилось, кабы однажды такая история не приключилась. Договорились встретиться – уже не помню, в какой праздник. Прихожу, а она стоит у танцплощадки в парке рядом с этим самым Фроловым. Почувствовал я недоброе, но подошёл, а Фролов берёт меня вот так за локоть и выводит на боковую аллейку. Думаю, что-то будет, а он вдруг говорит: оставь Лёльку, не тронь – не твоя. Злость во мне взыграла. А чья, говорю, может, твоя? Моя, говорит. А глаза, как у зверя, рука в кармане что-то нащупывает. Ну, я не обратил на это внимания, изловчился да как саданул ему в скулу. Началась драка, пырнул он меня финкарём в лопатку, но и я кулака отвесил. Сбежались люди, закричала Лёлька, ну, нас и взяли. Привели в отделение – протокол и так далее. Смотрю, этот, собака, чужую фамилию называет, и документ у него соответствующий в кармане. Взбунтовалась во мне кровь – ах ты, гад ползучий, думаю, снова кем-то заслониться хочешь! Веди, говорю конвоиру, к главному. Позвали начальника, взял я и рассказал всё: про хлеб, и про Агея, и про наши шахер-махеры. Ничего не утаил – утаил только про Лёльку. Чувствовало моё сердце, что и она не так себе, тоже в этом кодле, а назвать не мог. Не назвал…

Свист неожиданно умолк и задумался, заглядевшись на огонь. Вокруг, ожидая продолжения, сидели товарищи. Карпенко, подперев голову рукой, лежал на топчане и тоже ждал. Свист помолчал, поглаживая горячие от огня колени и, видно, уже по-новому переживая старую свою беду.

– Да. Значит, посадили нас в КПЗ, начали следствие. Ко мне неплохо относились все – и милиционеры, и тюремщики, и следователи, а тут замечаю однажды: что-то переменилось, подозрительно так посматривают и все стараются на слове поймать. «В чём дело? – спрашиваю. – Я выложил всё по совести». – «Всё ли? – говорит один чёрный такой, с виду кавказец. – А почему про Злотникову молчишь?» – «Какую Злотникову?» – «Про Лёльку», – отвечает и так всматривается, словно в душу хочет заглянуть. Оказывается, этот гад Фролов уже выдал её. Ну и вот, судили. Целую шайку. Как глянул я на суде, так аж испугался. Ярина зелёная, оказывается, я только кончик им дал, а весь клубок распутали без меня. Человек двадцать разных ворюг. И Лёлька. Тяжко мне было видеть её там. За себя не так обидно, как за неё. А она в глаза мне не глядит, не говорит. Неужто, думаю, меня доносчиком считает? Молчание её душу мне выворачивает, хочется заговорить, а нельзя. Ну, дали кому сколько. Фролову – десять, Лёльке – три, мне – пять. Потом поползла жизнь тюремная, лагерная. В Сибири лес валили. Пихта, ель. Снег до пупа, сопки, мороз. Дым от костров даже теперь ночью чувствую – снится. Всё, кажется, им провоняло. Вывозили в распадок. Пайки хлеба, баланда, нормы. Люд разный. Одни – ничего, душевные, другие – сволочи. Охрана тоже. Трудно было. Потом привык. С зачётами отбыл два года. Отпустили. Куда податься? Говорят бывалые: на запад не суйся, теперь ты с блямбой на веки вечные. Там ты – как волк в облаву. Все атукать будут – судимый! Айда на восток. Поверил, подался на восток. На Сахалин прибился, повкалывал в шахтах – не понравилось. Вспомнил Волгу – пошёл матросом на сейнер. Крабов в Татарском проливе ловили, сельдей, в путину – лососей. Трудная житуха морская, а привык – ничего. Море, оно притягивает – муштрует и не отпускает, как зазноба какая. Временами, в шторм, припечёт, свет белый проклянёшь, а когда стихнет, успокоится – лучшего и желать не надо: простор, ветер – милая