Головы Стефани (Прямой рейс к Аллаху) - Ромен Гари

Сказки «Тысячи и одной ночи» начались среди бела дня, под палящим солнцем, лишь только самолет приземлился в Тевзе, к востоку от Йемена, на аравийской земле, которую, похоже, навсегда озарил свет лампы Аладдина, земле, чью историю на Западе знают так мало, зато историй про нее плетут так много. Прижавшись лбом к иллюминатору, со счастливой улыбкой на губах, Стефани не отрывала глаз от страны, чьи повелители до сих пор царствуют во всех детских книгах в мире. Как и Томбукту,[1]оазис Нахар, на юге Тевзы, был одним из тех мест, которые большим обязаны волшебному звучанию своих названий, чем географическим реалиям, мест, чьи сказочные сокровища погребены не в их песках и дворцах, а в нашем воображении. Томбукту, Берег Пиратов,[2]Красное море, Персидский залив, Нахар с его ста тысячами пальм… Оазис в самом центре воображаемого мира, куда приходят напиться караваны наших грез, воспоминания о нем и тоска по нему не покидают нас никогда… при условии, что мы никогда там не бывали. Стефани бывала в Томбукту, и в памяти у нее остались главным образом мухи, от которых приходилось все время отмахиваться, пока, облаченная в потрясающий наряд от Диора — платье из сигалина, двенадцать метров воланов, шестьдесят метров всяческих изысков, курточка из золотой сетки, — она старалась сохранять изящную позу под всепожирающим глазом фотоаппарата Бобо. Вот уже пять лет Стефани Хедрикс была самой высокооплачиваемой и самой популярной cover-girl[3]в мире.

Она прибыла в Хаддан с пятью чемоданами; им предстояло делать фотографии для журналов мод, — те, на которых вечернее платье от Ива Сен-Лорана соседствует с пастухами Камарга,[4]роскошные меха — с голыми индейцами Амазонии, а новаторские наряды от Унгаро и Куррежа с бразильскими фавелами.[5]Долина Царей, могилы фараонов и тихие тысячелетние фелуки Нила стали новыми рекламными подпорками высокой моды и прет-а-порте.[6]

Когда самолет накренился, чтобы зайти на посадку, она увидела караван из ста верблюдов, который как раз пересекал границу между пустыней и оазисом. Она улыбнулась. Этот подлец Бобо был прав, между пальмами, верблюдами и манекенщицами есть что-то общее: одинаковая высокомерная посадка головы, одинаковый чуть склоненный силуэт, а еще они всегда кажутся как бы подвешенными в воздухе и нескладными, как все чересчур хрупкие и тонкие создания.

Оазис ее разочаровал. Вблизи пальмы оказались чахлыми, пыльными и жалкими; в песке кишели блохи и плоские, прилипчивые, как пиявки, мухи. Но город, окруженный гигантской охровой стеной, со своими двенадцатью воротами и бесчисленными минаретами, «приносил полное удовлетворение», как написал в золотой книге отеля «Метрополь» некий турист. В домах йеменский стиль — резное дерево и камень — сочетался с индийским, а в окнах виднелись лопастные вентиляторы, которые скорее наводили на мысль о первых веяниях западной цивилизации в эпоху колониализма, чем о прохладе.

Население здесь было удивительное. В Хаддане повстречались Азия, Африка и Аравия, и смешение кровей превратило его в подлинное царство цвета. Лица здесь попадались как черные-пречерные, так и просто смуглые, а между ними — все оттенки охры и сиены. Среди этого буйства красок Стефани порой казалось, что она вышла из рук пекаря недопеченной. Она, как могла, боролась с этим чувством неполноценности, снимая свою широкополую шляпу из белого фетра и отвечая на вызов цвета богатством и блеском рыжей шевелюры, низводившей само солнце до уровня смиренного слуги, в чьи обязанности входило обеспечивать сияние ее волос.

На первый взгляд Тевза с ее дворцами и садами казалась столицей красоты и наслаждений.

Но истина начиналась по ту сторону охровой стены, которая еще несла на себе отпечаток сражений между армией турка Устана и легионами мавра Гайдата, отгремевших шесть столетий назад.

Там, в зловонии экскрементов и бараньих кишок, прозябало население из бывших кочевников, которые променяли свой многовековой образ жизни — счастливые скитания под звездами «хузы», бесконечности, на отбросы Западного мира. Лачуги из жести, ящики, картонные коробки и мусор — гниющая магма, какой рано или поздно заканчивается любой мир, хотя ничто при этом не возвещает о рождении нового. Женщины в чадрах — глаз было не разглядеть за многоцветными газовыми треугольниками — собирали коровьи и верблюжьи лепешки, чтобы развести огонь: их поступь все еще оставалась царственной, но вместо того, чтобы нести на плече античные сосуды, они возвращались от колодца с канистрами, украшенными надписью «Шелл». Маленькие голые дети жили в теплой пыли, как ящерицы; скелетоподобные желтые псы, чьи предки когда-то были спутниками фараонов; повозки, запряженные буйволами, и с цельными, без спиц, колесами, катили туда-сюда, перевозя ничто в никуда… Мужчины жевали кат[7]— траву, что утешала и помогала забыться.

Восточного колорита было хоть отбавляй, и чтобы сполна насладиться его сочными красками, достаточно было не отличаться особой чувствительностью. А ведь однажды Бобо уже потребовал от нее сфотографироваться в украшенном вышивкой и страусовыми перьями муслиновом платье от Кардена на берегу Ганга, в Бенаресе, на гхатах,[8]где сжигали трупы, где в воздухе, пачкая кожу, летал пепел. Именно тогда на весь мир прогремело известие, что она разорвала контракт. Даже ради высокой моды она не могла пасть так низко.

«Контрасты всегда забавны»: Бобо исходил из этого принципа, за что его и прозвали «султаном моды». Он воспринял это настолько серьезно, что официально сменил имя на Абдул-Хамид — скромно позаимствовав его у кровавого сатрапа, свергнутого в 1909 году младотурками.

Идея отправиться в Хаддан, в котором совсем недавно произошла революция и установился демократический режим, была последним гениальным озарением «султана». Стефани сначала отказалась — отказ сопровождался отборными ругательствами, достойными включения в антологии прозы топ-моделей и модных фотографов. Приземлиться, как роскошная бабочка, там, где исстрадавшийся народ только что голыми руками и ценой тысяч жертв добыл себе свободу… Но она прервала свою бурную речь, когда заметила сверкнувшую в глазах «Абдул-Хамида» искорку удовольствия: унижать других было для этого неисправимого мазохиста одним из любимых удовольствий…