Обрученные с Югом - Пэт Конрой

Речной обителью назвал этот город мой отец.

Речь идет о городе Чарлстон, штат Южная Каролина, а мой отец был его уроженцем и обожал свой город до рези в глазах, которую испытывал, гуляя по извилистым узким улицам. Чарлстон был делом жизни моего отца и его увлечением, предметом тихого помешательства и главной его любовью. Вместе с кровью отцовская страсть передалась мне, я до сих пор ею болен и выздоравливать не хочу. Я родился и вырос в Чарлстоне. Две реки, Эшли и Купер, своим течением определили течение всей моей жизни на этом благословенном полуострове.

Я берегу хрупкую фарфоровую красоту Чарлстона, как ракушку с тонкими полупрозрачными створками. Душа моя приобрела очертания полуострова, прокаленного солнцем и орошенного водами двух рек. Каждый день меня питают своей энергией высокие приливы, послушные прихотям и ритмам полной луны, встающей над Атлантическим океаном. Я проникаюсь покоем, когда вижу ряды пальмовых деревьев, которые несут стражу на набережной у озера Колониал-лейк, или слышу раскаты колокола церкви Святого Михаила, которые разносятся по Митинг-стрит над деревьями, где обитают цикады. С раннего детства я всей кожей ощущаю, что принадлежу к числу неисправимых существ, именуемых чарлстонцами. С удивлением я осознал, что мое рождение в этом городе — скорее призвание, чем дар, это моя судьба, а не мой выбор. Я почитаю за великое счастье быть уроженцем одного из прекраснейших городов Америки, не хвастливо задранного вверх, отполированного и напомаженного, а невысокого, прихотливо сотканного, чуждого всему показному, кричащему, выпирающему. И пусть Чарлстон выглядит старомодным, как муслин и смокинг, сдержанность он предпочитает бахвальству.

Мальчиком я мог на заднем дворе собственного дома наловить корзину голубых крабов, связку камбалы, дюжину окуней и садок белых креветок. И все это не выходя из города, завораживающего, как музыка заклинателя змей, волшебного, узорчатого и причудливого. Чужак замирает здесь от восторга, а местный — от гордости. В укромном уголке вы наталкиваетесь на решетку, ажурную, как кружево, на винтовую лестницу, изящную, как мачта. В глубинах городских садов вас обступают жасмин, камелии и множество иных цветов, будто украденных из Эдемского сада просто из любви к красоте и забавы ради. На кухнях плиты сияют от счастья, пока баранина маринуется в красном вине, готовится соус для салата, крабовое мясо пропитывается хересом, заварной крем доходит на огне, а сливочные бисквиты остывают на столе.

Из-за искреннего и благотворного пристрастия к кулинарии, садоводству, архитектуре чарлстонцы придерживаются убеждения, что умение жить хорошо является для человека и гражданским долгом, и нормой поведения. Чарлстон накладывает удивительный отпечаток на всех, кто вырос в нем. Все, о чем я расскажу вам, предопределено Чарлстоном, им рождено, а подчас им разрушено. Но в разрушениях виноват не город — виноват я сам. Каждый отзывается на красоту по-своему. И при всей своей власти Чарлстон не всегда может спасти человека от самого себя. Зато Чарлстон в высшей степени терпим к странностям и причудам. В этом аристократизме много хорошего вкуса, который проистекает из понимания, что Чарлстон пребудет вечно, а мы здесь — только гости.

Мой отец был невероятно талантливым преподавателем естественных наук, который умудрился превратить пляж на острове Салливан в лабораторию, словно предназначенную для его занятий и затей. Он мог поймать морскую звезду или описать страдания последних минут жизни какой-нибудь устрицы на расстоянии сотни ярдов от того места, где мы стояли. На Рождество он выкладывал узоры из похожих на браслеты скорлупок брюхоногих моллюсков. В нашем саду он показывал мне листья базилика, под которыми откладывают свои яйца божьи коровки. В парке «Конгари»[1]он открыл новый вид саламандр, названный впоследствии его именем. Не было такой бабочки, которая залетала в нашу жизнь и которую отец тут же не распознал бы по окраске. По ночам он часто сажал нас с братом Стивом в лодку и, отплыв в Чарлстонскую гавань, учил узнавать созвездия. Он относился к звездам с нежностью, как будто они были детьми, его возлюбленными, дарованными ему Господом. С каким чувством отец показывал нам Большого Пса, Стрельца, Лебедя, или Андромеду — прикованную к скале женщину, или Кассиопею — женщину на троне! Мой отец превращал звездное небо в источник непосредственного изумления.

— Смотрите, каков Юпитер сегодня! А вот и красный Марс! Не правда ли, Венера нынче особенно свежа?

Наделенный необычайной остротой зрения, отец вскрикивал от радости безлунными ночами, когда звезды подмигивали ему, как загадочное и бередящее душу произведение неведомого художника-граффитиста. Безоблачными ночами он хлопал в ладоши, не в силах удержать восторг, словно каждая звезда на небе превращалась в серебряный доллар у него в кармане.

И сам он был скорее путеводной звездой, чем отцом. Интерес к природе воодушевлял его каждую минуту, когда он не спал. Природа для него была полна невидимых миров, сокрытых в каждой капле росы, в каждом ростке, в каждой былинке. Природа была щедра и обильна. Он поклонялся ей, потому что природа была для него синонимом Бога.

Моя мать тоже была чарлстонкой, но в ее душе сочетались гармонии более суровые, чем в душе отца. Она была предана Богу и религиозна, а в городе имелось церковных шпилей достаточно, чтобы называть его Святым городом. Она была исключительно талантливым филологом, некогда написала критическую статью об исследовании Ричарда Эллмана, посвященном биографии Джеймса Джойса,[2]которую опубликовали в «Нью-Йоркском книжном обозрении». Сколько себя помню, мать возглавляла какую-нибудь из средних школ города, и наш дом напоминал приемную учреждения с мудрым руководителем. Своим ученикам она умела внушить нечто среднее между страхом и уважением, а для пользы дела это лучше всего. Ни в одной из вверенных доктору Линдси Кинг школ не было места безделью и шумным играм. Я знал ребят, которые боялись меня только потому, что я был ее сыном. Косметикой она не пользовалась. Из украшений у нее, если не считать обручального кольца, была только нитка жемчуга, подаренная отцом во время медового месяца.

Одинокий, лишенный игры и выдумки, мир моей матери был безотрадным и трагическим задолго до того, как она в действительности столкнулась с трагедией. Узнав же, что никому не дано избежать встречи с трагедией, она смирилась до аскетического признания иллюзорности жизни и уверовала в неизбежность пробуждения от иллюзий.