Путешествие мясника. Роман о семейной жизни, мясе и одержимости - Джули Пауэлл

В общем-то, все не так страшно, как можно подумать.

Кровь в моей работе льется не часто, зато аккуратность и точность требуются постоянно. Я занимаюсь этим уже больше года, и о моих дневных трудах вечером обычно можно догадаться только по нескольким капелькам запекшейся крови на кроссовках, да по тонкому сальному налету на лице и руках (говорят, это страшно полезно для кожи). Но сейчас, в виде исключения, мои руки по локоть измазаны густой кровавой жижей, а на фартуке, подсыхая, превращаются в зловещие коричнево-алые пятна.

Я еще раз наклоняюсь над картонной, выстеленной пластиковой пленкой коробкой и выпрямляюсь, держа в руках скользкий, плотный и тяжелый орган, похожий на пропитанную кровью губку. Он плюхается на разделочный стол, словно еще живая рыба на дно лодки, и, кажется, готов соскользнуть на пол и удрать. Коробка глубокая, и, стараясь дотянуться до дна, я щекой задеваю измазанный край. Теперь кровавый мазок, стягивая кожу, подсыхает на щеке, но я даже не пытаюсь стереть его. Во-первых, сделать это просто нечем, а во-вторых, мне кажется, он придает моему образу законченность.

Из ножен, висящих на металлической цепи на поясе, я достаю большой тесак. Основную часть работы я делаю при помощи филейного или разделочного ножа: он гораздо меньше, у него тонкое, слегка изогнутое пятнадцатисантиметровое лезвие и деревянная рукоятка, которая из-за впитавшегося ланолина и жира на ощупь кажется шелковой. Этим малышом я легко вскрываю суставы и разделяю на составные части группы мышц. Зато, орудуя тесаком с тяжелым и длинным лезвием, я могу рассечь печень одним ударом. Получаются ровные, тонкие ломти. Филейным ножом пришлось бы пилить, и края были бы рваными. Кому это надо? Приятно, когда лезвие входит в орган, как в масло. Легко. Уверенно. Бесповоротно.

Когда немногим больше года назад я сказала своему мужу Эрику, что хочу заниматься именно этим, он меня не понял. «Стать мясником?» — переспросил он и поморщился так, будто принял мои слова за неудачный розыгрыш.

Мне стало обидно. Было время, всего-то несколько лет назад, когда в его сердце не нашлось бы места и тени недоверия. Конечно, я сама виновата в том, что все изменилось. Но объяснять что-то Эрику казалось странным и непривычным. С какой стати? Я знала его уже шестнадцать лет, практически половину своей жизни. Знала еще красивым и застенчивым голубоглазым подростком в мешковатых шортах, растянутом свитере и старых кроссовках, с вечной растрепанной книжкой, торчащей из заднего кармана. Я сама выбрала его с самого начала, сама решила, что именно он — тот, кто мне нужен. Половина школьных лет ушла на то, чтобы пробиться через толпу хорошеньких одноклассниц, которые так и вились вокруг Эрика — до того он был очаровательным и славным. Мне это удалось. В восемнадцать лет мне удавалось практически все, что я задумывала, и остановить меня было непросто. Хочу. Беру. Владею. Вот такой простой девиз. И ведь мой выбор оказался правильным. С самого начала стало ясно, что мы с Эриком — как два совпадающих фрагмента паззла. С самого начала мы не сомневались в том, что двум нашим жизням предназначено сплестись в одну.

Всего у меня получается восемь ломтей насыщенного бордового цвета. Весь стол заляпан кровью, и ее металлический привкус висит в воздухе. Я меняю нож и осторожно удаляю плотные бледные трубочки сосудов, пронизывающих мякоть. Правильно приготовленная печень бывает хорошо поджаренной снаружи и восхитительно мягкой внутри. Ни один с трудом прожевываемый кусок не должен осквернять ее кремово-нежной сути. Шесть из этих ломтей, разложенные на блюде, отправятся на витрину, а два я откладываю, чтобы упаковать и забрать домой: они станут нашим обедом в День святого Валентина. Когда-то я ждала от этого праздника только открыток с сердечками и коробок с шоколадными конфетами, но за два последних года, проведенных среди разрубленных туш и осколков разбитого сердца, научилась по-другому смотреть на жизнь. Теперь-то я знаю, что она, пожалуй, сложновата для таких милых и ничего не значащих пустяков. И еще я поняла, что меня это, в общем, устраивает.

Печень на двоих, приготовленная в День святого Валентина

1/2 стакана муки

кусок хорошей говяжьей печени, очищенной от всех

жил и пленок (нарезать ломтиками по 6 см)

соль и перец по вкусу

2 ст. ложки сливочного масла

1 ст. ложка нерафинированного оливкового масла холодного отжима

Ровным слоем высыпьте муку в широкую тарелку. Посолите и поперчите ломтики печени и обваляйте их в муке, стряхните излишки.

Поставьте сковородку на сильный огонь, положите в нее сливочное масло и влейте оливковое. Как только сливочное масло перестанет пузыриться, добавьте ломтики печени. Жарьте до образования золотистой корочки (примерно 2 минуты), потом переверните. Не бойтесь недожарить печень. Будет гораздо хуже, если вы ее пережарите.

Если приготовить печень таким образом, не устаю повторять я своим недоверчиво усмехающимся друзьям, она получается… ну, не знаю… получается страстной. Это дико сексуальное блюдо, но при этом его никак нельзя назвать простым. Есть в нем привкус какой-то непоправимой потери, как будто что-то вырвали у кого-то ради вашего удовольствия.

* * *

Мы с Эриком поженились очень рано, но наш брак не был ни поспешным, ни опрометчивым. К тому моменту, когда я, словно принцесса, нарядилась в белую органзу и, повиснув на руке у отца, двинулась к алтарю, мы знали друг друга уже семь лет. Даже тогда мы видели друг друга насквозь, до самого донышка, как видишь рыб, проплывающих под толщей воды в чистом горном озере. Нас объединяли не секс и не амбиции, хотя и того и другого в нашем союзе имелось в избытке. Нет, главное, что у нас было, — это глубокое понимание друг друга. Тот беспокойный и мучительный внутренний голос, который преследует меня всю жизнь и который можно было бы приписать просто дурному характеру, непоседливости или склонности к неврастении, если бы я не знала точно, что он существует отдельно от меня и руководит моей жизнью, не по-доброму, но все-таки заботясь о моем благополучии, откуда-то извне, — так вот, Эрик в этот голос верил. Иногда он боялся его, но все-таки верил. В две тысячи втором году, когда мы жили в Бруклине и мне исполнилось двадцать девять, и я, как в болоте, барахталась в очередной скучной, плохо оплачиваемой и безнадежной работе, и наша любовь с Эриком казалась мне единственным утешением в этом мире, которому, похоже, не было до меня никакого дела, и я уже начинала подозревать, что никогда не буду счастливой, потому что не создана для этого, — тогда Эрик сумел понять и поверить, что, если внутренний голос говорит со мной, я должна его слушаться.