По дороге к концу - Герард Реве

Среда, 22 августа. Я стал героем дня на двадцать четыре часа как минимум. В коридорах или на улице перед зданием, меня постоянно останавливают люди, восхваляющие мой вчерашний «very brave statement».[71]Я отвечаю, что все это не так уж смело, как кажется, потому что я ничем не рискую, являясь гражданином культурной страны, в которой, наряду с преследованием колдовства и сжиганием ведьм, отменили и преследование гомосексуализма среди взрослых. Камешек в их огород. Дамы-переводчицы подошли, чтобы сказать, что мое выступление на вчерашнем заседании «было единственным существенным за всю конференцию». Слава щекочет мне нервы, но и действует угнетающе. Я начинаю сомневаться в собственных мотивах. Но моя ненависть и ярость против тех, кто, придя к власти, без сомнений угробил бы меня и миллионы других в лагерях или кастрировал бы в больницах, были настоящими и свободными от расчетов. Я уже давно убежден, что не время клянчить понимание, а время использовать кулаки и зубы. Я мог бы развить мысль дальше, но зачем копать вглубь, лучше я расскажу вам правдивый анекдот, случившийся со мной сегодня утром. Как обычно, все участники собираются около двенадцати дня на что-то вроде предварительного обсуждения, чтобы определить, кто будет председательствовать, кому за кем речь держать и так далее. Еще до начала обсуждения подходит ко мне жена Макдиармида, смотрит, нахмурившись, но с интересом, и просит меня поставить автограф на первой странице ее экземпляра программы Конференции. «Мадам, вы принимаете меня за кого-то другого», думаю я про себя, но тем не менее со всей доброжелательностью ставлю свою подпись на странице, где уже расписались четыре или пять мировых знаменитостей и эффект автографов которых теперь разрушен. Она изучает имя, и ужас начинает проступать на ее лице: все потеряно.

— Anything wrong?[72]— спрашиваю я любезно.

Овладев собой, она говорит, что все в порядке, но, в конце концов, я выуживаю из нее, что она приняла меня за Нормана Мейлера.[73]Он как раз только что приехал, сегодня утром, после того, как послал телеграмму с извинениями, которую зачитали на вчерашнем заседании и в которой он просил прощения за задержку в связи с рождением дочери и объявил о своем прибытии. Госпожа Макдиармид решительно берет курс на него, и он быстренько дает автограф. Потом она говорит:

— Господин Мейлер, я считаю ваше вчерашнее заявление о том, что вы гомосексуалист, очень смелым и сильным. Но я никак не могу понять, в чем дело, ведь в тот же день пришла телеграмма о рождении вашей дочери…

Мне не верится, что подобную двойную путаницу можно выдумать.

Заседание на тему «commitment»[74]— сплошное разочарование. Никто не может дать этому commitment четкого определения или объяснить различие между религиозным, социальным и политическим commitment. Раздается лишь неясное мычание о Любви, Нуждах Человечества и тому подобном, очень реалистичные предметы, если их удается хорошо подать в подходящей словесной форме. Кушвант Сингх[75]из Индии, например: не скажу, чтоб невразумителен, но ужасно скучен. Я, кстати, желаю всяческого благополучия моим цветным братьям и всегда был и буду против несправедливого к ним отношения, но мне стоит огромных усилий — в сущности, для меня это даже невозможно — представить, что их чувства или мысли достойны обсуждения. Я верю в равенство и равноправие всех людей, но когда я, как сейчас, наблюдаю выступление такого вот носителя тюрбана, со спутанной, неопрятной бородой, то не могу переступить через себя и принять его всерьез. «Мужик, — думается мне, — тебе бы надо постричься, одеться по-человечески и побриться». В это время — удивительно, как он до такого додумался, — он объявляет — и в этом состоит его личный commitment, — что писатель обязан встать на защиту всяческих непонятых ценностей и любовей, исключая гомосексуальность, потому что это не любовь, ведь гомосексуалисты любви не испытывают. (Побелев от ярости, У. кричит: «Shame! Shame!»[76]) Мне кажется, будто это сон. Кому интересно, что думает этот заклинатель змей? Так как теперь моя очередь выступать, я заявляю — еще до того, как начинается мой доклад, — что на слова предыдущего оратора, по утверждению которого я не могу познать в реальности, что такое любовь, хотел бы лишь заметить: «Боже, даруй им прощение, они не понимают, какие глупости они осмеливаются произнести». (Когда я возвращаюсь на свое место, У. мне чуть заметно кивает с одобрением.) Эрих Фрид вскакивает, бросается к микрофону и основательно отчитывает оракула из Индии. На какое-то время, думаю, он присмиреет.

Среда, вечер. Сегодня вечером, на приеме Эдинбургского кинофестиваля, Эрих Фрид разъяснил мне «истинные обстоятельства», которые почти обратили мою ярость в сострадание. Наш восточный брат по перу на самом деле более чем чемпион гетеросексуальности. По месту жительства, в Индии, он, что племенной петух, оплодотворяет всю округу с пригородом в придачу, к большой печали его супруги и к еще большему огорчению его сына, чей жизненный путь — поскольку дурной пример обычно не достоин подражания — определяется предпочтением гомосексуализма. Фрид рассказал мне и более интересные новости. Он сам, оказывается, уже лет десять как перестал быть коммунистом, но невероятно обширно информирован о коммунистических догмах последних пятнадцати лет и, более того, кладезь сведений о различных курьезных, но зачастую и ужасающих фактах: о резне, которую учинил Ульбрихт[77]в России среди своих товарищей по партии, о его решении оставить Тельмана в немецкой тюрьме — в случае предложения нацистов обменять пленных, которое становится понятным, если подумать о том, что во время ареста Тельмана единственным, кто знал его адрес, был Ульбрихт…

Четверг, 23 августа. Сегодня предметом обсуждения является Censorship.[78] Я бы сказал, что это важнейшая тема всей конференции, но интерес к ней очень умеренный. (Само собой, Макдиармид не появился.) Председателем сегодня Мэри Маккарти, которая начинает с неясного вступления, сводящегося к тому; что теоретически она за идеальную цензуру, а на практике против любого ее проявления. И снова без четкого, принципиального подхода к вопросу. Затем доктор X. делает короткий, но очень внятный доклад о ситуации в Нидерландах и неразрывной связи между законом о порнографии и цензурой: о том, как любой прокурор может, например, конфисковать издание на два с половиной года и положить его на полку без судебного разбирательства; об искажении переводов Генри Миллера и так далее. Глубина его научной статьи состоит в том, что он сам практически не делает выводов из этого вопиющего материала, а оставляет эту работу слушателям. Издатель Роволт дает обзор обстановки в Германии, которая, казалось бы, улучшается, но жуть в том, что он принципиально, то есть вообще, не отвергает цензуры. Лично я несколько дней проработал над заявлением, в котором хотел доказать, что тот, кто против политической цензуры, несомненно должен быть против цензуры моральной на том основании, что они идентичны. Передо мной получает право слова американский писатель, живущий в Париже, — Уильям Берроуз, лишенный наследства сын магната, выпускающего арифмометры. Редко мне приходилось слышать, чтобы так понятно и беспощадно был объяснен лживый характер моральной цензуры и так убедительно доказано, что государство приговаривает только те сексуальные раздражители, вызываемые сочинениями, которые само оно использовать не может: например, мазохизм и садизм соответственно в сочетании с послушанием и военной кровожадностью очень даже желанны. Его выводы совершенно идентичны тем, что я собирался высказать в свою очередь; к несчастью, я слишком горд, чтобы отказаться от выступления. Я совершаю, кстати, типичную ошибку начинающих участников конгрессов: исхожу из предположения, что кто-то жаждет услышать мое мнение. Но я не одинок: почти все делегаты читали лекции вместо того, чтобы сделать пару кратких замечаний в связи с обсуждением. В то время как я уверен, что проговорил всего минут пять, оказывается, что я растянул речь на четырнадцать минут и вынужден импровизировать с сокращениями, чтобы не утяжелять выступление. Ну что ж, я старался, как мог, недовольно думаю я, возвращаясь на свое место. Заседание журчит дальше. В конце Ф. задает принявшей католичество Мюриэл Спарк вопрос: каково ее мнение о списке запрещенных книг? Она дает короткий и четкий ответ: список запрещенных книг — это потерявший всякий смысл вздор, который нужно как можно скорее отменить. Затем по залу пробегает дрожь волнения: слово дают Генри Миллеру. Что же расскажет нам великий вольнодумец Западного Полушария?