Вехи. Три десятилетия в зеркале венгерской литературы - Аттила Йожеф

его глаза и память. Спокойно, потому что перед окном колокольни события проходят, как перед линзой кинообъектива. Сцены похорон и свадеб; пробуждения на рассвете; распахивающиеся двери хлева и появляющиеся во влажном пару батраки и сонная скотина. Можно было видеть нелады соседей, возобновляющиеся время от времени земельные тяжбы. Мечущиеся, жестикулирующие руки людей с высоты действительно казались смешными, как в немом фильме.

— Видите вон тот дом, где разбивают шатер для тира? — спрашивает он, показывая вниз.

— Тот, где во дворе мотоцикл?

— Там жил один крупный хозяин Янош Ш. Вы его, конечно, не могли знать. Хотите верьте, хотите нет, он порой бил жену кнутом. Она что-нибудь не так сделает — кнут так и щелкает! Этого, конечно, никто не мог видеть, за железные ворота заглянуть нельзя, но я-то находился малость повыше. Не в своем уме он был, это уж точно. Чуть что ему не по нраву, так часами скрипит зубами. За несколько дней до смерти прогнал от себя всех.

— Когда он умер?

— Две недели назад.

— А почему он всех выгнал? Разозлился?

— Не мог перенести, что видят…

— Что видят?..

— Ну да, как он помирает. Я все видел отсюда, сверху. Даже когда он уже едва мог двигаться и тогда все выходил во двор. Однажды выходит он и идет на гумно. Идет? Да куда там, плетется, сантиметр за сантиметром и вдруг останавливается там, где сейчас кринки сохнут. И начинает грозить кулаком небу: смотри, господи, что со мной сталось!

Двор, куда мы смотрим, освещает августовское солнце. Но напрасно: несмотря на яркий свет и сверкающий мотоцикл, двор кажется покинутым. Или упоминание об умершем делает его безлюдным?

Я продолжаю разглядывать дом. В его дверях появляется один из парней с ярмарки с ведром в руке. Наверное, идет за водой. Скучая, бредет обратно к гумну. Разглядывает. Что он там может видеть? Ничего! Дверь хлева открыта настежь, взад-вперед бродят куры. Сверху не видно, но могу представить себе, как в сарае наваленные грудой пылятся орудия, предметы старого мира. Деревянные плуги, зубчатые бороны, жерди и колеса. Колеса, которые так медленно и со скрипом тащили вперед крестьянский мир, что их уже полсотни лет назад следовало бы выкинуть. Колеса, которые в сумерках, словно катясь навстречу необычным приключениям, отбрасывали такие таинственные тени на пашни и канавы, что с тех пор я, как в детстве, верю, что и у неживых предметов есть душа. Они вызывали представление не о сказке, не о радости движения в мир, а предчувствие этого. Они сверкали на фоне зеленых полей кукурузы и, отражаясь на склонах глиняных холмов, кружились, словно колеса сказочных водяных мельниц. Я невольно вспоминаю стихотворение Есенина. Поэт прощается в нем с полевой Россией, со страной деревянных плугов, немазанных двуколок, с Россией серебристой тоски. Может статься, пишет он, я не пойму голоса новой жизни, но если бы снова прозвучала «траурная песнь» стонущих колес, я бы обеими руками зажал уши.

Я еще понимаю это стихотворение. История колес, вырастая в символ, еще постоянно скрипит в моей жизни. А вот двадцатидвухлетний внук покойного Яноша Ш., который выходит из двери кухни и начинает возиться с мотоциклом, думаю, понимает это уже весьма смутно. Он тракторист. Наверное, только что проснулся, дядюшка Антал говорит, что он день и ночь пахал.

Тем временем парень зачерпнул воды и идет обратно. Гумно после его ухода еще больше пустеет. На обширном пространстве, где прежде возвышались стога и скирды, сейчас сереет кучка соломы. Я спрашиваю у дядюшки Антала, не кажутся ли ему странными эти дворы?

— Не только этот такой, посмотрите, и в других дворах то же. У дворов своя история, — говорит он и облокачивается на окошко колокольни. — До войны дворы зажиточных хозяев были битком набиты и всегда оживлены. Полно было стогов, птицы. А гуси? Все так и белело, когда им давали корм, словно от множества нижних юбок во время большой стирки, ведь тогда еще здесь женщины носили помногу юбок, наверное, помните. Холщовые рубашки, холщовые штаны! А после войны дворы стали более бесцветными, блеклыми. Более тихими стали утренние водопои и выгон стада. Поверите ли, уже много лет спустя, когда надо было звонить, я по забывчивости смотрел во двор богача К., ждал, когда выйдет батрак. Конечно, он не выходил. Ни здесь, ни в других дворах… Я подумал, что с тех пор, как в селе кооператив, народ стал подниматься примерно на час-полтора позже. Вообще-то встают в полшестого, за исключением тех, кто ухаживает за скотиной, те уже в половине четвертого бредут к хлевам. И знаете еще кто? Ваш шурин. Когда я на рассвете бью в колокол, Ференц в картузе как раз поворачивает обычно из переулка. Едет на велосипеде на хутор Дожи, проверить, все ли в порядке со скотиной, и дать наряды возчикам. Если не по чему другому, так уж по велосипеду-то я его всегда узнал бы. К рулю постоянно привязан брезентовый плащ, я заметил, что он никогда без него не выезжает.

— После ярмарки и я поеду с ним на несколько дней.

— Будете его денщиком?

— Кабы одолжили мне свои усы, дядюшка Антал, сгодился бы и в денщики.

— За один трудодень — с удовольствием. Теперь звонарям не больно перепадает, не грех бы добавить… Вы, небось, знаете, что шурин ваш — диковинный человек! Середина наполовину.

— Как это понять?

— Да вот нынче в день святого Иштвана, то бишь в праздник урожая, я здорово повеселился, глядя на него. Праздник устраивали в доме культуры. Из старых крестьян, конечно, никто не пошел туда. В такие места больше хуторяне, бывшие батраки ходят. Да и из них скорее молодежь, ребятня да бабы. Из стариков-крестьян один Фери пошел. Но как! Видно было по этому худому да жилистому человеку, что не знает, идти или не идти. Почти украдкой шел по улице. Да от меня-то ведь не скроешься, отсюда, сверху, вся улица, как на ладони. Только священник шел так же неохотно, как Ференц. Ну, думаю, нелегко быть бригадиром. Коли не пойдет, руководство смотрит косо, а пойдет — так односельчане.

— И через три года все еще так обстоят дела?

— Дело делом, а праздник — это другое, — несколько загадочно говорит старик. Внезапно мне становится ясно, что означает эта фраза: то, что человек работает, еще не значит, что он целиком на стороне новых порядков. Можно бегать, в лепешку расшибаться, как свояк, а все еще не иметь отличительной приметы. А имеет ее только тот, кто и празднует, кто надевает нарядную одежду, когда ее не надевают другие.