Смотритель. Барчестерские башни - Энтони Троллоп

– Ну, Сьюзен, – ответил супруг, обиженный столь нелестным отзывом о своем друге, – если мистер Эйрбин, по-твоему, гусь, твоя проницательность оставляет желать лучшего.

– Гусь? Разумеется, он вовсе не гусь и, возможно, очень умен. Но ты, архидьякон, любишь понимать все буквально, когда тебе это удобно, и придираешься к словам. Я не сомневаюсь, что мистера Эйрбина высоко ценят в Оксфорде и что он будет прекрасным священником. Я хотела сказать только, что, проведя с ним вечер, не нахожу его таким уж совершенством. Во-первых, он, по-моему, несколько самодоволен.

– Среди моих знакомых, – объявил архидьякон, – нет человека менее самодовольного. Скорее уж он застенчив.

– Возможно. Но я этого пока не заметила.

На этом разговор окончился. Доктор Грантли считал, что его жена бранит Эйрбина только потому, что он его хвалил, а миссис Грантли знала, что архидьякон, составив твердое мнение о человеке, не слушает после этого ни хулы, ни похвал в его адрес.

Правы были оба. Мистер Эйрбин бывал застенчив в малознакомом обществе, но, когда он исполнял свои обязанности или говорил о вещах, знать которые было его долгом, он становился достаточно развязен. На трибуне Эксетер-Холла мистер Эйрбин без всякого смущения выдерживал взгляды тысячи глаз, ибо этого требовала его профессия, но в светской беседе он смущался высказывать свое мнение, что нередко создавало впечатление, будто он считает собеседников недостойными внимания. Он не любил навязывать свои суждения, кроме тех случаев, когда того требовали обстоятельства, а так как с ним обычно начинали обсуждать именно те темы, которые он привык трактовать решительно, то он старательно уклонялся и в результате часто навлекал на себя такие же обвинения, какие выдвинула против него миссис Грантли.

Мистер Эйрбин тем временем сидел у открытого окна, любуясь лунным светом и серыми башнями церкви за садом, и даже не подозревал, что в его адрес высказывается столько лестных и нелестных замечаний. Если вспомнить, как склонны мы сами обсуждать ближних – и отнюдь не благожелательно, то поистине странно, с каким упорством мы считаем, будто другие не могут говорить о нас дурно, а узнав об этом, обижаемся и сердимся. Вряд ли будет преувеличением сказать, что все мы порой отзываемся о наших ближайших друзьях в тоне, который был бы этим нашим ближайшим друзьям весьма неприятен, и тем не менее мы требуем, чтобы наши ближайшие друзья неизменно говорили о нас так, точно они слепы к нашим недостаткам и благоговеют перед нашими добродетелями.

Мистер Эйрбин просто не думал, что о нем могут говорить. По сравнению со своим хозяином он казался себе весьма незначительной особой и считал, что не стоит ни внимания, ни разговоров. Он был совсем одинок, если иметь в виду те узы близости, которые связывают лишь мужей и жен, родителей и детей, братьев и сестер. Он часто думал, что такие узы необходимы для счастья человеку в этом мире, но утешался мыслью, что человеку в этом мире вовсе не обязательно быть счастливым. Вот так он обманывал себя, а вернее, пытался обмануть. Он, как все, тосковал по радостям, которые считал радостями, и, хотя с модным ныне стоицизмом внушал себе, что счастье и горе равно должны оставлять человека равнодушным, его они равнодушным не оставляли. Ему надоели его оксфордская квартира и профессорская жизнь. Сегодня он глядел на жену и детей своего друга с завистью и только-только что не пожелал милую гостиную ближнего своего, и окна, откуда открывался приятный вид на ухоженные газоны и клумбы, и весь уют этого дома, а главное, ту семейную атмосферу, которой он был проникнут.

Пожалуй, более подходящего времени для подобного желания он не мог бы выбрать, – ведь теперь он стал сельским священником, хозяином дома, куда можно было привести жену. Правда, имелась некоторая разница между богатым Пламстедом и скромным приходом Святого Юолда, но ведь мистер Эйрбин был не таким человеком, чтобы завидовать богатству! Так единодушно заявили бы все его друзья. Но как мало наши друзья знают нас! В дни, когда мистер Эйрбин стоически отвергал земное счастье, он не желал и думать о деньгах, этом никчемном мусоре. Он, так сказать, объявил во всеуслышанье, что не думает о карьере, и те, кто восхищался его талантами и мог бы по достоинству вознаградить их, поймали его на слове. И вот теперь, если не скрывать правды, он чувствовал себя горько обманутым – не ими, а собой. Мечты его юности рассеялись, и в сорок лет он уже не чувствовал себя способным к апостольским трудам. Он ошибся в себе и понял эту ошибку, когда было уже поздно. Он убеждал себя и других, что его не влекут митры и архидьяконские резиденции, богатые приходы и приятные бенефиции, а теперь он должен был признаться себе, что завидует тем людям, на которых в своей гордыне смотрел сверху вниз.

Правда, богатству как таковому он не завидовал, не манила его и роскошь; но он мечтал о положенной ему доле земного счастья, которое принесли бы ему жена, дети и семейный очаг, о том простом комфорте, который прежде высокомерно отвергал – по неразумию, как понял он теперь.

Он знал, что с его талантами, положением и друзьями он мог бы искать повышения и получил бы его. А вместо этого он согласился взять бедный приход, – если теперь он женится, отказавшись тем самым от профессуры, ему придется жить на триста фунтов в год. Вот что принесли ему к сорока годам труды, которые свет считал столь успешными. Свет также полагал, будто мистер Эйрбин доволен своим вознаграждением. Увы, увы! Свет ошибался, в чем мистер Эйрбин убеждался все больше.

И все же, читатель, не суди его строго. Разве его душевное состояние не было результатом попытки достичь того, что человеку достичь не дано? Разве нынешний стоицизм, пусть и опирающийся на христианство, не представляет собой такого же насилия над человеческой природой, как стоицизм древних? Философия Эйрбина строилась на законах истинных, но неверно истолкованных, а потому неверно примененных. То же делают и наши стоики, которые проповедуют ничтожество богатства, комфорта и земного счастья. Чего стоит доктрина, у которой не может быть искренних последователей и проповедников?

Положение же мистера Эйрбина было тем более сложным, что он принадлежал к церкви, откровенно ценящей свои земные сокровища, и жил среди весьма состоятельных людей. Но именно поэтому он благодаря особенностям своего характера в юности воспринял убеждения, чуждые его натуре. Он