Безумие - Калин Терзийски

Я шел по двору Больницы. Мне уже нравилось по нему ходить. Такая бесконечность была в этом синем небе над психбольницей! Может, видя решетки, я, сам того не осознавая, испытывал восторг от свободы этой небесной бесконечности. Черт побери, значит, чтобы радоваться небу, надо увидеть решетки, говорил я себе, пока шел. В эти дни я был весьма собою доволен. Психиатрия казалась мне сравнительно мелким морем. Идеальным, чтобы войти в него и брести вперед, замочив свои черные брюки лишь до колен.

Такое случилось со мной только однажды, когда я служил в Пограничных войсках: именно тогда я почувствовал свое всемогущество и ничтожность одновременно. Так вот, однажды я проверял документы у огромной колонны машин: в тот день она растянулась на три километра, не меньше. Югославия была в зоне эмбарго, и хитрые болгары спешили сбыть всё ненужное барахло сербам. Мне кажется, что когда человек впадает в панику от бедности, он начинает скупать всякий ненужный хлам. Так и сербы покупали тонны болгарских тазиков и полотенец, фены, наверное, и вибраторы тоже.

Стоял 1990-й год. Мне было двадцать, после двух лет службы на границе я возмужал и чувствовал себя сильным, уверенным в себе и грозным, иногда мне казалось, что даже клыки у меня стали длиннее и острее. Хищник. В общем, образцовый вояка, спору нет.

Так вот, я проверял документы у трехкилометровой колонны машин, напрягал мускулы шеи, играл мускулами спины, выпячивал грудь и вел себя так серьезно и страшно, что иногда мне самому становилось смешно. Я говорил себе: «Эй, ты, полегче!» Но все равно чувствовал величие настоящего военнослужащего и пограничника, который милосерден к тем, кого проверяет, только потому, что кроме страшной силы в нем живет и особое великодушие.

И вдруг, пока я сличал печати в паспортах, хмурясь так, что брови доставали до усов, что-то меня остановило. Я присмотрелся. В одной из машин я увидел маленькое нежное личико, уставившееся на меня сквозь стекло. На секунду я замер. В машине сидела трехлетняя девочка. От этого я почувствовал еще больший прилив сил и самоуверенности. Мне показалось, что девочка смотрит на меня с восхищением. И я, как бы небрежно, подошел к машине, чтобы проверить документы ее родителей. Вдруг ребенок поднял ручку и указал на меня.

— Папа! — закричала она, и в ее голосе слышалось странное удивление, но слова звучали весьма мудро. — Папа, папочка, смотри! Смотри, папа, ребенок-солдат!

Я почувствовал, что мои воинские гордость и величие провалились в штаны, а выползла оттуда маленькая трусливая ящерка. Я весь сжался и прошел мимо их машины, так ее и не проверив. Потом весь обеденный перерыв курил, чтобы немножко поднять самооценку: «Все же, — сказал я себе, — если больше курить, то глядишь, состарюсь и перестану быть ребенком-солдатом». Хм.

Так что сейчас я чувствовал себя ребенком-психиатром. Гордо расхаживал по левой аллее Больницы и искал главврача, доктора Г. Этого великого косаря и любителя маленьких рюмочек водки, который хотел быть в курсе всего, что происходило в Больнице в каждый отдельный момент. Мне надо, было его отыскать и рассказать ему о том, что я делаю на дежурствах и — вообще в жизни, что происходит в Больнице — и вообще в Мире, и выслушать совершенно разумные советы по всем этим пунктам.

Доктор Г. жил в Больнице круглосуточно и безотлучно. По субботам обходил парк и обрезал секатором побеги деревьев; по воскресеньям косил; по понедельникам приводил в порядок палисаднички; по вторникам ремонтировал косилку и так всю неделю. Он был тем человеком, который принял свое рабочее место за дом. И обходил свои владения, как самый настоящий помещик. Как заботливый феодал, из добрых патриархальных времен. Если бы Больница была лепрозорием^[10], он бы на каждом углу поставил урну для распадающейся плоти. Чтоб в его саду не мусорили.

Пройдя двадцать метров до поворота аллеи, в самом дальнем уголке парка я увидел доктора Г. Голый по пояс, он стоял перед косилкой, выпятив живот. Косилка была сравнительно новой, бензиновой и шумной, как триста чертей, запертых в мужском отделении.

Доктор Г. что-то в ней ковырял, но стоя, как это делают люди с большими животами. Он не любил нагибаться. Когда между нами оставалось не более десяти метров, он поднял голову и посмотрел на меня из-под очков. Да, да, он умел смотреть как-то особенно. Как будто смотрел на меня сквозь стекла аквариума, в котором я был белой крысой, а он — серьезным человеком, раздраженным моей невнимательностью.

— Ну что, доктор Терзийски, пришел покосить? — спросил Главврач таким шутливым тоном, который был очень симпатичен, пока не превращался в грубый выговор, в какую-нибудь угрозу увольнения, высказанную на всякий случай.

Доктор Г. умел оставаться начальником, даже когда шутил. А слуге всегда приятно иметь хозяина — весельчака и шутника. Хозяин забавляется, шутит, а маленькой, трусливой душонке слуги становится так сладко, что ему хочется наделать в штаны от удовольствия. Так маленькие щенки описываются от подлизывания, от раболепного наслаждения, ласкаясь к большим. Я на мгновение почувствовал себя точно так же, возмутился сам себе и уж слишком гордо поднял голову. Опять я возвращался в состояние ребенка-солдата. Только вот уже таким юным я не был.

— Я пришел рассказать вам… о положении в Больнице, — сказал я ровным и деловым голосом. Мне надо было показать, насколько я умен и зрел.

— А что за положение может быть в Больнице? — усмехнулся доктор Г. Он много лет трудился над этой усмешкой, это было заметно. Она была стара, как Искыр. Это была усмешка, которая как будто говорила всем: «Хе, хе, хе, ну что вы суетитесь, что вы мечетесь, словно безголовые мухи? Что вы знаете? Да и… я сам, что я знаю? Но вы, вы, уф, вам-то, что вам может быть известно? Вот возьму и уволю всех, мерзавцы…» — вот о чем говорила такая усмешка.

— Ну-у-у… в Больнице в принципе все спокойно. В мужское я принял одного пациента…

— Какого пациента? — с неподдельным интересом спросил доктор Г. Когда речь шла о самой работе, он больше не усмехался. Это было для детей. А работа — для взрослых.

— Пациент, с шизофренией. Как обычно.

— Стоп. Что значит «как обычно»? Что это за разговорчики, Калин? Каким еще быть этому больному? Сдается мне, ты чем-то недоволен?..

— Да вы что! Я только сказал, что принял больного с шизофренией, и ничего против этого я не имею, просто очень уж зачастили эти дефекты (дефектами в психиатрии называют больных с шизофреническими изменениями личности), — наморщил я недовольно лоб, потому что почувствовал, что начал выдавать заученные тексты о вещах, которые меня совсем не интересовали, а интересовали только доктора Г. И все шло к тому, что я якобы занимаю противоположную ему позицию. И мне бы пришлось спорить о чем-то, что было излишним; я даже предчувствовал, что могу войти в раж, не имея ни малейшего представления, зачем это нужно.

То есть, доктор Г. мог с легкостью втянуть меня в свой сценарий. Для него то, что Больница потихоньку превращается в приют для неизлечимых шизофреников, было огромной проблемой. А для меня — нет. Но он хотел наделить меня иным мнением, чтобы со мной поспорить. И, естественно, победить.