журнал "ПРОЗА СИБИРИ" № 1995 г. - Павел Васильевич Кузьменко

Свет от лампы тусклый. То и дело приходится выкручивать фитиль, выкрученный слишком, он начинает коптить. В избе пахнет гарью. Пахнет лосятиной. Пахнет горьким разговором.

Было за полночь.

— Саша, пора... мать спросит... — не глядит Матрена на Аранина.

— Счас, счас,— уже в который раз отвечает тот. Но теперь встал, поправил рукой гимнастерку, просовывая пальцы под ремень. Сказал:— Давай еще на посошок... да я пойду.

— Ой, что ты!., пьяная и так уж,— махнула рукой и захихикала Матрена.

— С одной-то рюмки... крепче будешь спать.

— Да я и так...

— Да ты и так...

— Не жалуюсь.

У дверей Александр долго не выпускал пальцы Матрены. Теплые. Родные. Единственные. Огрубевшие. Но всё же бабьи.

— Сёдня какое же число-то?

— Да уж двадцатое, однако.

— Хе — однако... Помнишь? Мать уехала... Будем до гроба так вот...

— Ладно.

— Э-эй__Поцеловать-то можно? — а голос свой не узнал. И никогда-то об этом не спрашивал: хотел — целовал, его это были губы, его. И волосы, и глаза, и нос, и шея, и ноги, и грудь — всё тело ему принадлежало. А теперь вот... словно нищий — и милостыню приходится просить.

— Нет, нет, ты чё,— шепотом Матрена. Дернулась ее рука, но крепко держит Александр, да и пальцы льнут будто — не слушаются.— Я не могу так,— а голова кругом идет, и мысль одна в ней: да не грех ли? Не грех. Было ведь, всё было. Мой же, мой он.— Нет, нет, ты чё, нет, нет, ну чё ты, Александр, Саша, Са... — и как лето с майским дождем — мужское тепло, мужская сила, мужская власть, мужские ласки, и не просто мужские, а его, Сашкины, первого, родного, вредного, но единственного — не бежать хочется, от земли оторваться, полететь хочется.

Едва, в корону спрятавшись, светил фитиль. Стекло лампы всё черно от копоти. В избе жарко. Проснулась Матрена. И горечь. И слабость. Что-то еще. И: мой, мой, мой. Пусть на ночь, пусть на год, пусть на всю жизнь — хоть даже в памяти.

— Ух и натопил,— сказала Матрена. И открыла глаза. Он лежал рядом. Он спал. Равномерно, спокойно поднималась грудь его, замирала и опускалась. Как когда-то. Как раньше. В придуманном будто сне. В стогу, на поляне, на чердаке, у него дома. Не так вот только: розовая культя. Но всё равно: твой. Твой... Твой.

Почувствовав гарь, Матрена вспохватилась: так и не погасил лампу. Повернувшись, она взглянула на детскую кровать и обмерла. В слабом, тусклом свете увидела она, что открыты глаза у Мишутки. Смотрит Мишутка на нее. Матрена машинально натянула на себя и Аранина одеяло, затем спустила на пол ноги, глядя на сына, укрыла Аранина с головой, встала и подошла к ребенку.

— Мишутка, родненький, ты чё?

Смотрит на постель материну Мишутка и молчит.

— Да что с тобой, хороший мой?

— Боюсь.

— Чего? Приснился страшный, что ли, сон?

— Боюсь,— проговорил Мишутка тихим голосом, от которого у матери захолонуло сердце, и головою ткнулся ей в живот.

— Спи, спи, маленький,— Матрена принесла воды, напоила сына.— Спи, мой сладенький, и никого не бойся. Мама с тобой,— и полежала с ним, пока он не забылся.

Уже управляясь, она несколько раз забегала в дом, чтобы взглянуть на сына. Кончив с управой, обмела возле крыльца растрепавшимся голиком валенки, в избе их скинула и, не снимая шабура, прошла в горницу. Мишка в рубахе, в рост его длиною, стоял на кровати и, закатив глаза, обеими ручонками царапал горло.

А на рассвете промаявшаяся всю долгую ночь старая Араниха приподняла голову над жесткой подушкой и прислушалась.

— Воет кто-то,— пробормотала она.— Не ветер это, не собака... Баба... только баба так может.

Назавтра, двадцать первого января, Аранин сколотил гробик, а двадцать второго в летних, уже тесных, за пять картофелин выменянных у эстонцев, ботиночках и в новом, за ночь скроенном и сшитом из старого суконного платья свекровкой костюмчике Мишутку похоронили.

В комнате потемнело. Налетел на деревню сильный ветер. На крыше дома что-то загремело. В огородчике заскулила собака. Накинув шаль, Матрена вышла из избы. Оттащив упавший беленый скворечник, она спустилась по лестнице в яму, через уши шапки пошлепала мужа по щекам, взяла его за руки, взвалила, как мешок, на спину и медленно, опасаясь — не сломалась бы ступенька какая, выбралась с ним наверх.

Уже в доме Захар Иванович пришел в себя. Ужинать он отказался, позволил Матрене лишь смазать наскоро ушиб какой-то мазью, обругал ее, Матрену, за пол неподметенный и сразу же улегся спать. И спал в эту ночь Захар Иванович так: не чувствуя ни рук, ни ног, ни мух, как те ни измывались. И только снилось ему, будто отец его покойный, Иван Захарович, всю ночь ковал на его темени маленькие щипчики, которыми собирался утром вытащить из глаза Захарки залетевшую туда репейную шипицу.

1982

Светлана Киселева

МОЙ МУЖ ГЕРОЙ АФГАНИСТАНА

Если у меня и был муж, то он пропал. Абсолютно и совершенно. Уже три года тому назад. Конечно, я его не искала, знала, что так и будет, зачем искать? Закрыла за ним дверь, и все, ничего не было. Или он меня просто бросил, или погиб, все может быть. Хотя первое для меня успокоительнее, зачем так сразу — погиб? Думаю, жизнь замужней дамы вообще цепь удивительных сюрпризов и длительная борьб? с печальными неожиданностями: муж может требовать по утрам горячий завтрак, храпеть во сне во всю мощь легких, читать запоем порнографическую литературу, любить жену по Кама-Сутре, может любить иначе, но не ее, а другую. У меня случай покруче, чем у прочих — мне выпало быть женой вечного солдата. У кого лобзиком выпиливает, а у меня воюет. Где какой военный конфликт, там и мой муж, на переднем крае. Каждую весну в нем просыпалось желание вновь подстегнуть свою беспутную жизнь. И это неизбежно, как таяние снега и прилет грачей. Где-то добрая и щедрая судьба раздает кому-то подарки, а он — вот он, сидит, горюет, упускает свой праздник. А к его неуравновешенности и злобе добавлялись всегдашние весенне-осенние, какие-то демисезонные боли. Словно собака медленно грызет череп, делился он ощущениями. Между зимой и летом у всех хищников бывают обострения. Эти боли, остаточное явление